Опыты любви

15. Мы сели, и Хлоя вытянула ноги. Черные носки, сужаясь, изящно переходили в пару легких кожаных туфель. Невозможно было наложить ее жесты на нейтральный семантический[11] фон — если бы какая-нибудь женщина в метро стояла близко и ее нога так же касалась бы моей, я не обратил бы на это ни малейшего внимания — объективная сложность заключалась в истолковании жеста, значение которого, само по себе вполне безобидное, приобретало специальный смысл благодаря контексту, благодаря самому толкователю (а каким пристрастным толкователем я был!). Напротив нас висел Кранахов[12] «Купидон, жалующийся Венере». Эта северная Венера загадочно глядела на нас сверху вниз, забыв о бедном Купидоне, посланце любви. Его пальчики горели от укусов пчел, у которых он пытался украсть мед. Знаки.

16. Желание сделало из меня детектива, неутомимого охотника за символами, мимо которых я спокойно прошел бы, если бы не был до такой степени озабочен. Желание превратило меня в романтического параноика, во всем видевшего скрытый смысл. Под влиянием желания я переродился в устройство для расшифровки символов, толкователя ландшафта (а потому — в потенциальную жертву восторженного самообмана). И все же, каким бы ни было мое нетерпение, эти вещи не были лишены той властной притягательности, которая свойственна всему загадочному. Возможность двоякого понимания сулила то гибель, то спасение, но для установления истины требовала целой жизни. И чем дольше я надеялся, тем больше человек, бывший предметом надежд, казался мне возвышенным, таинственным, совершенным, достойным моих чаяний. Сама отсрочка увеличивала желанность, возбуждала, чего никогда не могло быть в случае немедленного удовлетворения. Если бы Хлоя сразу же выложила свои карты, игра потеряла бы всю привлекательность. Как бы я ни обижался на это, я признавал, что словами ничего не должно было быть сказано. Самые притягательные не те, которые почти сразу же позволяют нам целовать их (скоро мы делаемся неблагодарными), и не те, которые никогда не позволяют нам целовать их (мы скоро забываем о них), а те, что застенчиво проводят нас между двумя крайностями.

17. Венере захотелось пить, и они с Купидоном направились к лестнице. В буфете Хлоя взяла поднос и начала подталкивать его вперед вдоль стального ограждения.

— Будешь чай? — спросила она.

— Да, я возьму себе.

— Не глупи, я возьму тебе.

— Позволь, пожалуйста, мне самому.

— Слушай, спасибо, но восемьдесят пенсов меня не разорят.

Мы сели за столик с видом на Трафальгарскую площадь, огни рождественской елки придавали городскому пейзажу радостно-праздничный вид. Мы начали разговор об искусстве, от него перешли к художникам, от художников — ко второй чашке чая с морковным пирогом, потом заговорили о красоте, а от красоты добрались до любви, на чем и остановились.

— Я не понимаю, — сказала Хлоя, — ты веришь или не веришь в то, что на свете существует такая вещь, как прочная, настоящая любовь?

— Я только хочу сказать, что все это очень субъективно, что глупо говорить о «настоящей любви» как о философски верифицируемом понятии. Трудно различить страсть и любовь, влюбленность и любовь и так далее, потому что все зависит от точки зрения.

— Ты прав. (Пауза.) Тебе не кажется, что этот морковный пирог — редкая гадость? Нам не нужно было покупать его.

— Это была твоя идея.

— Да. Но (Хлоя провела рукой по волосам.), возвращаясь к тому, о чем ты меня спрашивал, ты можешь серьезно сказать, романтика — анахронизм или нет? Я думаю, если бы можно было прямо спросить, большинство людей, конечно, согласились бы с тем, что в наше время уже нет и не может быть никакой романтики. Но они не обязательно сказали бы правду. Это лишь способ защитить себя от того, чего они действительно хотят. Изначально они верят в это, а потом изображают, что не верят, пока жизнь не заставит или не даст возможность поверить. Мне кажется, многие люди охотно отказались бы от своего цинизма, если бы только могли, но большинству так никогда и не предоставляется случай.

18. Ничто из того, что говорила Хлоя, не воспринималось мною буквально. Я, напротив, прислушивался к подтексту в уверенности, что смысл следует искать именно здесь, а не там, где он обычно находится, — толкование заменяло мне слушание. Мы говорили о любви, моя Венера рассеянно помешивала свой, теперь уже остывший чай, но что этот разговор значил для нас? О каком «большинстве» шла речь? Был ли я тем мужчиной, который призван уничтожить ее цинизм? Что этот разговор о любви мог сказать об отношениях между его участниками? Снова ни одного ключика. Тон разговора предусмотрительно отстраненный. Мы говорили о любви вообще, старательно обходя то, что предметом обсуждения, лежавшим перед нами на столе, была не природа любви per se[13], а жгучий вопрос, кем были мы (и кем могли бы стать) друг для друга.