Опыты

Я, например, склонен усматривать здесь пагубное воздействие на умы моих одаренных современников и современниц стихов О.Мандельштама и Р.-М.Рильке. После ознакомления с их гениальным творчеством стало уже как-то неловко делать предметом поэзии свои мелкие переживания из области личной жизни — это вроде как уводит в сторону от словесного и концептуального видения мира. После этих и других великих поэтических открытий и свершений нашего века нужна просто чертовская изобретательность в выразительных средствах, чтобы любовное стихотворение не выглядело трюизмом. Да и потом, триумфальное шествие сексуальной революции настолько быстро и кардинально изменило стиль взаимоотношений полов, что высокая лирика еще не успела перестроиться и выработать на данном направлении новую поэтическую традицию.

Я рассуждаю обо всем этом отнюдь не понаслышке, поскольку, подобно «многим славным», начинал свой путь в литературу именно в качестве лирического поэта и, натурально, в моем раннем творчестве безоговорочно преобладала любовная (а местами даже интимная) лирика, причем до такой степени, что я попросту плохо себе представлял, как можно, не кривя душой, писать о чем-нибудь другом, благо фактического материала в то золотое времечко у меня было более чем достаточно. Но с годами, по мере того как в силу различных обстоятельств упомянутого фактического материала становилось все меньше (по поводу этих обстоятельств я даже написал довольно забавную песенку:

Мне тоже бывало не чуждо мирское,
и я на любовном огне
мог с треском гореть, как полено сухое,
а нынче женат я и не
изменяю жене —
состоянье такое
мужчине досадно вдвойне,
и мужское
зажглось самолюбье во мне.
Решил я попробовать веки-то в кои
развеяться на стороне,
и, тряхнув портмоне,
оказался я вскоре
с красоткою наедине.
Мы обои
с ней были нагими вполне.
Я то, что хотел, мог потрогать рукою —
все шло как по маслу, но вне —
запно так я зане —
мог прямою кишкою,
что смолкло желанье во мне.
С тех пор я мирское
оставил в покое,
найдя утешенье в вине,
и больше налево уже ни ногою —
я даже и в помыслах не
изменяю жене,
но с какой-то тоскою
гляжу на девиц по весне.

С музыкой это звучит очаровательно), и по вышеуказанным объективным причинам я уже не имел никаких реальных оснований относить к себе исповедальные строки Н.Олейникова: «Половых излишеств бремя тяготеет надо мной», в моем поэтическом репертуаре любовную тему стали понемногу вытеснять всякие метафизические и внеличностные мотивы, что на удивление быстро и вполне самопроизвольно привело к полному прекращению моего лирического творчества. Помнится, я довольно долго изо всех сил старался с этим не смириться (если быть честным, то я и сейчас еще не смирился до конца и лелею в тайниках души какие-то невразумительные надежды) и на протяжении нескольких лет продолжал спорадические и абсолютно безуспешные попытки восстановить свою угасающую с каждым днем лирическую потенцию. Лучше не вспоминать, каким невероятным истязаниям я подвергал свой дух и плоть ради этой героической цели. Мне казалось, что именно теперь, когда я в общих чертах завершил свои странствия по жизни и в совершенстве овладел всеми секретами поэтического мастерства, я мог бы наконец создать что-то действительно высокое и достойное моего предназначения, но — увы!.. Как говорится, если бы молодость знала, если бы старость могла.

Здесь, пожалуй, будет наиболее уместным привести отрывок из моего незаконченного эссе «Education sentimentale», в котором я многие годы спустя пытался осмыслить то критическое для меня время: