Опыты

В Воронеже на эвакопункте Соломон совершенно случайно встретил Ейсеф-Залмена Резникова. Он с семьей был здесь очень давно и даже где-то работал. С ними были их дети — Маня с семьей, Зина, вдова репрессированного В.Е.Случака, и еще какие-то родственники. Фронт понемногу подбирался к Воронежу, и оставаться здесь становилось небезопасно. Поэтому, по рекомендации Зины, было решено «всем кагалом» отправиться в Ленинабад (тогда Ходжент).

Так в конце 1941 года мой отец Иехиель Соломонович Фрейдкин впервые попал в этот город, где прошла его молодость и где двенадцать лет спустя суждено было родиться его старшему сыну, то есть мне. Но рассказ об этом и дальнейшей судьбе отца и его семьи мы отложим пока до другого раза.

Книга ни о чем

…а неделю назад я понял, что настает полная хана, и тогда я сказал себе: «Толик, сука, пора проявлять личную инициативу!» А этих личных инициатив у меня, между прочим, до хрена и больше, но самые хорошие это две: или украсть где-нибудь миллиона полтора, или придумать чего-нибудь еще.

Из разговора в метро

Надо признать со всей большевистской прямотой, что выход в свет моих «Глав из книги жизни» не стал крупным событием для широкой читательской аудитории и не оказал сколько-нибудь заметного влияния на текущий литературный процесс. Удивляться тут особенно нечему — художественные достоинства этого произведения, если говорить начистоту, не так уж велики, да и в наше тяжелое время, когда над страной непрестанно бушуют социальные бури и свирепствуют всякие, я извиняюсь, политические катаклизмы, когда, по меткому замечанию Я.Гашека, «дорогую Родину заволокли тучи», от читателя не приходится ждать повышенного внимания к столь специфическим экзерсисам в области изящной словесности. Но, несмотря на это, отдельным наиболее взыскательным и по-хорошему пристрастным ценителям моя незатейливая книжонка все-таки пришлась по вкусу, и, окрыленный таким, хотя и весьма относительным успехом, я, конечно, сразу начал думать, о чем бы еще эдаком написать, и, конечно, очень долго ничего не мог придумать.

Вообще-то тому, кто хотя бы отчасти знаком с моим беспросветно эклектичным творчеством, на первый взгляд может показаться, что мне по сути дела должно быть более или менее безразлично, о чем писать, поскольку в прозе такого рода главную роль играют, не побоюсь этого слова, личность самого автора и его вычурная манера излагать свои вздорные соображения по тому или иному поводу. А предмет рассуждений — он как бы вторичен и самостоятельного интереса (по крайней мере с художественной точки зрения) не представляет.

Разумеется, для читателя, пусть даже чертовски искушенного и считающего, что он своим пытливым взором проник в самые что ни на есть сокровенные уголки писательской лаборатории, все это так. Но для писателя (а он, замечу в скобках, в лице своих лучших представителей гораздо коварней и неискренней, чем полагает самый искушенный читатель, который, к своему счастью, не в состоянии даже вообразить, на какие иезуитские ухищрения и каверзы готов пуститься пресловутый писатель, чтобы запудрить читателю его искушенные мозги) дело обстоит далеко не так просто, и ему совсем не все равно, по какой канве вышивать свои, с позволения сказать, узоры и орнаменты.

Здесь, разумеется, вполне можно было бы углубиться в напрашивающиеся банальности по поводу единства формы и содержания, тем более что я, в принципе, ничего не имею против такого, в общем-то замечательного, единства — ведь в каждом отдельно взятом случае мы всегда можем с уверенностью утверждать одно из двух: или это единство есть (что очень хорошо), или его нет (что, если вдуматься, тоже не так уж плохо). Хотя здесь, как правило, бывает очень сложно разобраться, что лучше, что хуже, поскольку ни то, ни другое пока еще невозможно доказать или опровергнуть без помощи замысловатых риторических фигур и беззастенчивых логических спекуляций. Да и потом, прежде чем рассуждать о таких высокоумных материях, нужно как минимум как-то определить для себя упомянутые понятия, чего я по недостатку систематического образования делать, безусловно, не возьмусь, не без оснований подозревая, что моя трактовка будет сильно расходиться с общепринятой, хотя и об этой последней я, откровенно говоря, имею довольно смутное представление.