— Я надеюсь, барон, что вы будете так добры, прочтете нам что-нибудь, — продолжала Лидия Ивановна, заиграв глазами, как во время оно, и устремляя их на Щелкалова.
— Пожалуй, — произнес небрежно Щелкалов; не смотря на нее и закинув голову назад; продолжал, как будто про себя: — У меня много стихов… что бы вам прочесть?.. постойте… постойте…
— Прочти, братец, — возразил Веретенников, — последние твои стихи в альбоме графини Воротынцевой… C'est charmant! c'est charmant!
— Да, как бишь они начинаются?.. У меня такая плохая память…
Я вам скажу, я вам скажу…
— О нет, не так, — перебил Веретенников, — ты врешь.
Сказать, графиня, что вы милы…
— Ах, да, да, да!
Продекламировав эти стихи с сильными ударениями и с некоторою торжественностию, Щелкалов обвел взором все собрание с таким самодовольствием, как будто бы хотел сказать: "Ведь вот вы здесь, верно, все литераторы, а попробуйте написать так!" — Ах, как это грациозно! — воскликнула Лидия Ивановна, обращаясь ко всем нам.
Иван Алексеич смотрел в глаза Щелкалову во время декламации с большою приятностью, покачивая в такт головою, что не помешало ему, однако же, заметить соседу шепотом:
— Пошлые стишонки… И ведь вот чем забавны эти господа: напишут какой-нибудь мадригальчик, думают, что сделали дело, и счастливы.
Все мы, за исключением Веретенникова и дам, присутствовавших тут, разделяли, кажется, о стихах Щелкалова мнение, сообщенное на ушко Иваном Алексеичем. Все мы с некоторым внутренним негодованием и отчасти даже со злобою, смотря на него, думали: "Вот пустейший-то господин!", но если Щелкалов обращался во время разговора к кому-нибудь из нас, он встречал и приветливый ответ, и привлекательную улыбку… Признаться, мы несколько завидовали его смелости. Мы, которые были чуть не с детства знакомы в доме, чувствовали себя не совсем свободными с Надеждой Алексеевной и даже иногда не находили предмета для разговора с нею; а он, в первый раз в жизни видевший ее, уже сидел возле нее, наклонясь к самому ее плечу, приняв живописно небрежную позу, и так свободно разговаривал, как будто бы век был знаком с нею, так смело и дерзко глядел на нее, что бедная девушка должна была даже вспыхивать и потуплять глаза.
— У вас, говорят, очень приятный голос. Правда это? — спросил он ее.
— Нет, — отвечала Наденька, — я пою дурно.
— О! Будто?.. Ну спойте что-нибудь; я вам скажу правду.
— Ни за что.
— Вы капризничаете. А вот я пожалуюсь на вас папеньке или тетеньке… Это ваша тетенька?.. Что! вы, я думаю, боитесь ее?.. Хотите, я буду вам аккомпанировать?
И Щелкалов подошел к роялю, взял несколько аккордов, сам что-то такое промурлыкал и между тем смотрел на Наденьку, как бы вызывая ее.
Лидия Ивановна начала упрашивать барона, чтобы он спел, говоря, что она очень много наслышана об его удивительном голосе; Алексей Афанасьич присоединил к этому свою просьбу.
— Пожалуй, но с условием, — возразил Щелкалов, обратясь к старику, — чтобы потом нам спела что-нибудь ваша дочь… Иначе я не пою.
— Слышишь, Наденька? — сказал старик, обращаясь к ней с улыбкою…
— Я надеюсь, Nadine, что ты исполнишь просьбу барона? — прибавила Лидия Ивановна.
Наденька была в замешательстве и молчала.
— Она будет петь, я вам даю за нее слово, — произнесла Лидия Ивановна.
— Ну, в таком случае, хорошо… Видите ли, я не так капризен, как вы, — прибавил он, обращаясь к Наденьке, и, пробежав руками по клавишам, запел:
Я видел деву на скале…
У Щелкалова был не столько приятный, сколько сильный голос, и пропел он не без эффекта.
Как водится, раздался гром рукоплесканий, когда он кончил, и даже Пруденский, все время искоса смотревший на него в свои очки, воскликнул: "Превосходно!" и заметил мне шепотом: "Хотя пустой человек, но несомненно обладающий светскими талантами…", и при этом глубокомысленно поправил свои золотые очки.