Опылители Эдема

— Всегда рад знакомству с поэтом, — сказал Малколм, заметив эмблему «А-7», вышитую на ее куртке. — Время от времени не мешает перелистнуть страницу-другую. Я умею отличить хорей от анапеста. Итак, вы знали его отца. Я с ним никогда не встречался.

— Это был прелестный человек, — сказала Хиликс, прибегая к языку официальной беседы, потому что промолчать было неловко. — Его смерть — утрата для общества.

— Давайте зайдем выпить по чашке кофе, — предложил Халдейн.

— Не могу, — запротестовал Малколм, — сегодня во второй половине дня устный экзамен, и я готовлюсь к нему. Я должен вернуться, чтобы не пропустить его. Рад был с вами познакомиться, Хиликс.

Помахав рукой, Малколм уехал.

— Он не захотел везти вас обратно? — спросила Хиликс.

— У меня неделя отпуска.

— Это тот парень, родителям которого принадлежит та квартира, да?

— Да.

— Он знает о нас?

— Конечно нет… Я говорил ему о вас, когда встретил в Пойнт-Сю, но он забыл… Слушайте, Хиликс. О нас знал отец.

— Как он мог знать?

— Он сам до этого додумался.

Внезапно черты ее лица исказились испугом:

— Я вернусь на занятия. Вы отправляйтесь и укладывайте ваше имущество. Не оставайтесь на ночь в квартире папы; это вас будет подавлять. Снимите номер в гостинице.

— Я могу не беспокоиться о безопасности, — сказал он. — Мне надо поговорить с вами. Давайте встретимся в той квартире.

Почти шепотом она сказала:

— Если вы нуждаетесь во мне, у меня нет выбора. Я буду там.

Наблюдая, как она уходит, он почувствовал себя первозданно одиноким в толкотне выходивших из собора одетых в траур людей, выражавших ему соболезнования приличествующим случившемуся похлопыванием по спине, пожатием руки или едва слышным: «Сожалею».

Хиликс уже ждала его, когда он появился в квартире. Она взяла его за руку и повела к кушетке, где он выпалил:

— Хиликс, я убил своего отца.

— Вздор. В новостях сообщалось, что он умер от удара.

— Я был его причиной.

— О нет, — сказала она.

Сначала запинаясь, а потом скороговоркой, Халдейн выложил историю своего спора с отцом. Она слушала молча, пока он говорил, нагромождая одну подробность на другую, не щадя ее самолюбия.

— Когда я нанес ему удар, усомнившись в случайности смерти матери, это убило его.

— Вы оба были в гневе. Вас можно винить не больше, чем его.

— Это я должен был позаботиться о спокойном течении разговора. Я младше, я — сын. Он мог бы смягчиться, мог бы помочь нам. Ни разу он не вынес эдикта, запрещающего наши встречи. И вы уже пробудили его примитивизм, так что ему была известна его мощь.

Если бы он вытолкнул мать из окна, он был бы не более достоин осуждения, чем я, потому что я влил ему яд болиголова.

— Как только вы перестанете повторять это, вы перестанете в это верить. — Ее голос звучал уверенно. — Это неправда. У вас был семейный спор, со злостью, но без ненависти. Вы сказали ему, пусть не явно, что намерены совершить преступление против государства. Неужели вы ожидали, что он будет прыгать от радости? Конечно нет, глупыш! Он был в шоке, и этот шок сделал свое дело в его и без того ослабленном организме. Ваше презрение не убивало его. Его убила его любовь к вам, и это был несчастный случай.

— Я устал, — сказал он. — Смертельно устал.

Каким-то образом ее слова притупили остроту его ощущения вины, и он внезапно почувствовал себя так, словно целую вечность находился на ногах без сна.

— Прилягте, Халдейн. Сюда, положите голову ко мне на колени.

Когда она погладила его по волосам, он сказал:

— Я любил его. И я люблю вас; что ж, если одна любовь должна перечеркнуть другую, я предпочитаю перечеркнуть любовь к нему, потому что без вас… Мне сказали, что он умер во сне. Я не верю этому. Тот удар должен был поразить его мозг подобно кузнечному молоту… Но это было легким толчком по сравнению с ударом, который я нанес..

Она не мешала ему бессвязно бормотать, потому что он говорил не как мужчина, а словно наказанный ребенок, которому совершенно нечего сказать в свою защиту.

Его исповедь дала ему облегчение, он погружался в сон, и в его памяти всплыло лицо отца. Он увидел гримасу боли на этом лице, и его тело оцепенело, но он пробормотал:

— Я должен умереть.

Она достала носовой платок и вытирала ему лоб, напевая вполголоса:

— Милый мальчик, милый мальчик... — Напрягая голос, она боролась с подступавшей волной вины, терзавшей его мозг, и крепко обнимала его голову, как будто пыталась спасти от бушевавшего внутри нее шторма.

Он почувствовал, что она перестала гладить его волосы, но его глаза были закрыты, и он не видел проворного движения ее руки, которая расстегнула куртку. Он ощущал, что она склоняется над ним все ниже, прижимаясь к нему все теснее, и почувствовал нежный клинышек, раздвигающий ему губы, когда она проникновенно пропела:

— Эй, дитя, младенец сладкий, напитайся соком жизни!

И он познал ее во всей ее первозданной простоте и красоте, и это познание ее не было похоже ни на что, что он когда-либо знал или хотя бы представлял, что мог бы узнать.

На следующий день он возобновил занятия.