Опрометчивость

– Да, иногда пугает. Я не всегда уверен, что в состоянии жить по его меркам, оправдывая те надежды, что он возлагает на меня. – Морган сейчас говорил невероятно серьезно. – Нелегко быть сыном известного и преуспевающего отца.

Венни откинулась на спинку стула. Слова юноши вернули ее к прежним, собственным, размышлениям. Тревожные вопросы сами собой возникли в ее сознании… Ее будущее. Что она собирается делать? Чем она займется, когда карьера Дженни закончится? У матери не было оснований гордиться ею; у нее нет ни талантов, ни достижений, самая обычная девушка – при знаменитой матери.

– Я знаю, Морган, – сказала она так тихо, что это было похоже на вздох, – мне понятно то, что вы имели в виду. Видите ли, моя мать – Дженни Хавен.

Взглянув из-за Моргана, сидевшая рядом с ними Лидия попросила:

– Венеция, думаю, мы пойдем пить кофе в гостиную, а мужчинам оставим их портвейн.

– Конечно, я попрошу Марию-Терезу нам его туда принести.

Слава Богу, с кофе Мария-Тереза уверенно справлялась сама, вероятно, потому, что пила его лошадиными дозами. Венеция с улыбкой извинилась перед Морганом и прочими мужчинами и вместе с Лидией и дамами вышла из комнаты.

Морган обернулся, следя за тем, как уходила девушка. Стройная, с фигурой почти как у ребенка и такая милая… Морган медленно повернулся к столу, в задумчивости принимая предложенный Роджером Ланкастером стакан с янтарно-золотистым портвейном. Значит – она дочь Дженни Хавен. Конечно, вот оно, сходство, что так взволновало его. Случится же такое. Морган всегда считал, что его отец был влюблен в Дженни Хавен, хотя, насколько он знал, они встречались всего лишь раз. Сомнений, однако, не было в том, что Дженни Хавен была идолом Фитца МакБейна в те годы, когда тот был одиноким подростком.

Морган маленькими глоточками пил портвейн, пока Роджер Ланкастер в общих чертах говорил о том, что бы ему хотелось сделать при следующей встрече с Фитцем.

Венеция непринужденно поддерживала беседу с гостьями Лидии, среди которых были и матери ее собственных подруг, в ожидании, когда откроется дверь столовой и Морган МакБейн позовет ее. Как чудовищно долго они говорят. Она взглянула на часы, настоящие «Картье Сантос», подаренные ей Дженни именно тогда, когда больше всего в мире ей хотелось чего-то такого же простого и понятного, как часы. Они снова напомнили ей о Дженни, и Венеция сердито прикусила губу. Что же она все-таки собирается делать? Она и слышать не могла о том, чтобы вернуться в Беверли-Хиллз. Ах, славу Богу, дверь столовой открылась. Она с нетерпением оглядела зал, пока Роджер Ланкастер провожал мужчин в гостиную на кофе.

Звонок телефона пронесся через весь дом.

– Венни, дорогая, ты не можешь подойти? – спросила Лидия, разливая кофе.

– Я возьму трубку в зале, – и Венеция пошла к телефону. Морган МакБейн задержался в дверях и, позволив ей пройти, пошел с ней рядом.

– Мне нужно с вами поговорить, – прошептал он, хватая ее за руку, и она шла дальше, не вынимая пальцев из его ладони.

Он продолжал держать ее за руку и тогда, когда она подняла трубку, чтобы ответить, и с улыбкой обернулась к нему.

– Пожалуйста, мисс Венецию Хавен.

– Да, это я Венеция.

– Соединяю, мисс Хавен, вас вызывает Лос-Анджелес.

Париж

Голова Парис лежала на сгибе его руки. Амадео покосился на плоские золотые часы, которые носил на левом запястье повернутыми циферблатом внутрь. Это был подарок его жены, пусть и не отвечающий его вкусу, но он, уступая ей, носил эти часы с демонстративным удовольствием, только бы сделать ей приятное. Девять сорок пять. Он почти опоздал. Амадео взглянул на копну темных волос Парис, мягко разделенных голубоватой линией пробора. Прелестная девушка! Заниматься любовью с такой молодой энергией, при том, что нельзя сказать, будто это являлось единственной ее целью. Сразу же, как только они закончили, она опять спросила, знает ли он, как сказочно могут смотреться его ткани, если использовать их для ее проектов. Конечно, он знал, и мешок будет элегантно смотреться, если сшить его из шелка Витрацци. Он мог поклясться, что ее Проекты, одежды и ткани, которыми она занималась, просто доводили ее до сексуального возбуждения. Он вспомнил ее соски, проступавшие под серым шелком, и снова положил руку на ее прекрасно очерченную грудь. Черт, уже слишком поздно. И, хотя он поддался соблазну, не было времени на то, чтобы повторить представление. Высвободив руку из-под ее плеча, Амадео сел на край кровати.

Парис приподнялась на локте, озадаченно следя за тем, как он прошел по комнате к стулу, где лежала его одежда. Он собирался одеваться. Конечно, уже почти десять часов, и он должен был проголодаться. Как же она это не продумала? Ведь сама умирала с голоду…

– Caro,[4] – позвала она, воспользовавшись его собственным ласкательным словом, – тут есть чудесное маленькое бистро на углу Рю де Буси, там темно, там полно любовных парочек и кормят замечательно…