Оправдание

В Чистом пошли дальше: они начисто отказались от унылых, рутинных занятий вроде хлебопечения или сталелитья, к минимуму свели заботы о прокорме, весь день посвящали нарочито бессмысленной деятельности, раскрепощавшей ум… «Вот твоя гимнастика», — вспомнилось ему. Что ж, не худшая гимнастика. Да и разве перенесение бревна или копание ямы менее осмысленны, чем долгая и унылая, изо дня в день, работа на прокорм, на унитаз, работа, от которой никому ни жарко ни холодно, работа, после которой наливаешься пивом у телевизора и проваливаешься в сон? Чистое потому и было Чистым, что являло собой пример предельно очищенной жизни, в которой все условности были отброшены, все механизмы обнажены; жизнь во всей ослепительной наготе, графическая модель, косточка без персика — вот что они устроили в сибирской тайге, уважительно расступившейся перед великим и бессмысленным страданием — единственным, что отличало человека от прочих тварей. Смысл жизни был не в зарабатывании денег на хлеб, не в строительстве домов, которые рано или поздно обречены рухнуть, не в сочинении книг, количество которых, множась, совершенно уничтожало значение новых; смысл жизни был не в истреблении себе подобных, не в захвате чужих земель, не в жалкой, животной по своей сути борьбе за существование, — он был в причинении и переживании боли, бессмысленной и бесполезной, то угнетающей, то возвышающей душу. Боль была поставлена во главу угла — не тупая боль избиваемого животного, но высокая метафизика наказания, перед лицом которого все равны; боль утонченного мучительства, боль-катарсис, боль-облегчение! Этот поистине сверхчеловеческий замысел имел единственный недостаток — он был слишком высок; но когда-нибудь дозреют же все!

Восхищенно замерев перед этой ледяной абстракцией, Рогов не замечал ни усиливающегося ветра, ни глухо гудящего в отдалении леса. Ежели бы теперь внезапно расчистилось небо и проступила ясная темно-синяя твердь, звезды, отрастающий ноготь месяца — это как нельзя больше соответствовало бы внезапной и ослепительной ясности в его душе. Но ничего подобного не произошло — природа не терпит спецэффектов.

Анна с небольшим рюкзаком за плечами ждала его у крыльца, ежась и притоптывая, пристукивая сапогом о сапог. На кончике носа у нее блестела капля: холодно, товарищи, холодно!

— Ты б еще подольше! — шепотом крикнула она. — Кто-нибудь видел?

— Дневальный только… — О случае с Николкой Рогов умолчал.

— Ну, дневальный у вас сегодня тупой, — спокойно сказала Анна. — Ладно, пошли. — И быстро пошла к лесу. Рогов еле поспевал за ней.

— Мы куда? — спросил он, когда они подошли к первым деревьям.

— Выведу тебя. Убьют тебя наши, больно ты прям для них.

Рогов чувствовал одновременно и безумное облегчение, и почти невыносимое презрение к себе: только что ему открылась высшая, истинная жизнь — и он оказался так позорно не готов к ней! Но ничего, у него будет еще время охладеть к земным соблазнам и вернуться сюда.

— Скажи, — спросил он, — не знаешь ли ты кого здесь по фамилии Скалдин?

— Откуда мне знать. — Она не обернулась, уверенно и быстро идя между высоких стволов. — Мы по именам общаемся, имена сами себе даем. Я тоже не всю жизнь Анной была.

— А давно ты тут?

— Шестой сезон. Как аборт сделала, мне сказали, что детей уж не будет. Я жить не хотела. Константин встретил, привез. Ох же, думаю, и дура была! Жизнь-то вона где. Я и не видела жизни-то. Константин хитро меня взял — утешать не стал. Хочешь вешаться — вешайся, говорит, но что ж добру пропадать. Пусть хоть люди посмотрят. Ну и привез сюда, а там втянулась.

— Постой, — не понял Рогов. — Ты где с ним встретилась?

— А в Омске. Его у нас многие знают. У него вся милиция, все газеты — свои, везде дружки. Не то б давно сюда ментов навели или телевизионщики понаехали. А нам зачем? Тутошняя жизнь не для всякого.

— Так он что, в городе живет? — Рогов даже остановился.

— А что такого? — Она посмотрела на него через плечо. — Мы все в городах живем, сюда на сезоны выезжаем. С июля по сентябрь: раньше — гнус, клещ, дальше — холодно. Ты в тайге поживи без электричества, зимой-то.

— Жили же люди…

— Ну да. Агафья Лыкова. Она пусть и живет, мы не староверы.

— Это да, — усмехнулся Рогов. — Вы новые.

— К нам отовсюду приезжают, — гордо продолжала она. — Только с Москвы еще не было. Ну, не всем и говорят, не всех и берут… А тебя я приманила. Слыхал, как я на поляну тебя вывела?

— Слыхал шепот какой-то.

— Так я ж и шептала. Я в тот день деревья метила — гляжу, мальчик хорошенький. Думаю, дай приманю, побалуюсь напоследок. Скоро в город, кому я в городе нужная? Скучные все. И наши все — сам видел, какие, с ними не разбалуешься. Один Пашка безносый туда-сюда… Сам попросил ноздри ему порвать. Да у нас почти каждый сам себе назначает. Алеша вот опозорился вчера: сам же предложил палец рубить. Никто его силком не тащил. Смысла захотелось. Смысл — он-то не для всякого…

— Стоп, стоп. — Рогов снова остановился по вечной своей неспособности соображать на ходу. — Так что ж, это поселение… не с сороковых тут?