Опимия

Тем самым консулом был избран Гай Теренций Варрон, и никто из других кандидатов, выдвинутых на комиции текущего дня, не смог получить нужного для избрания числа голосов. Даже если бы Луций Павел Эмилий, уже получивший голоса тринадцати центурий, получил бы одобрение еще у семидесяти четырех центурий, пока не участвовавших в голосовании, он все равно не набрал бы больше восьмидесяти семи голосов, тогда как абсолютное большинство голосов на комициях составляло девяносто шесть (из ста девяносто одной центурии).

Едва стали известны результаты голосования, со всех частей огромного поля послышались аплодисменты, особенно же из последней, не голосовавшей центурии, но в ней-то Варрон наверняка получил бы единодушную поддержку пятидесяти тысяч избирателей (именно столько граждан насчитывала в тот день эта центурия).

Как только тубицены сигналами своих труб восстановили тишину, интеррекс дал знак Варрону приблизиться.

Гордо подняв голову, Гай Теренций подошел уверенным шагом к курульному креслу, на котором восседал Гай Аппий Клавдий Центон. Однако новоизбранный консул был очень бледен, и его можно было бы принять за человека, на которого обрушилось большое несчастье, если бы не необычный блеск его зрачков, в которых светилось ликование, и этим восторгом он был опьянен.

– Тебя, Гая Теренция Варрона, волей центуриальных комиций римского народа квиритов, – торжественно сказал Аппий Клавдий Центон, – я, интеррекс сената, провозглашаю консулом на будущий год.

Громкой овацией толпа приветствовала эти слова.

Через несколько минут, когда рукоплескания умолкли, Варрон принес присягу, а интеррекс объявил о роспуске комиций. Новый магистрат тут же назначил на день перед январскими идами (12 января) новое народное собрание, на котором должны были избрать второго консула и двух преторов.

Затем многочисленная все еще рукоплещущая толпа проводила Варрона до его собственного дома на Югарийской улице.

И только двое среди этой разбушевавшейся толпы вели себя скромно, не радовались. У одного из них на губах появилась даже издевательская усмешка. Одним из этих людей был все еще одетый в свою белую тогу Луций Павел Эмилий, другим – Марк Ливий Салинатор с неухоженной бородой и в темной старой одежде.

– Э… Что ты об этом скажешь? – спросил Салинатор.

– Я думаю… Думаю… Не слишком-то я верю новоизбранному консулу.

– Ну и консул, – с дерзкой иронией проговорил Марк Ливий, – ну и консул! Да он же нынче вечером не сможет возложить лавровый венок на головы своих предков… Больше того, если бы он осмелился изваять статую своего отца-мясника, ему пришлось бы увенчать его венком, сплетенным из ремней и кож забитых некогда волов… Ха-ха-ха!

И Ливий разразился горьким смехом.

– Ну и что с того, если Варрон не кичится своим происхождением! – раздался чей-то голос за плечами Салинатора. – Фамильные портреты начнутся с него, мой милый Марк Ливий, если новоизбранный консул одолеет Ганнибала и получит заслуженный триумф.

– Ах! Ах! Гай Варрон задумал разбить Ганнибала? – воскликнул Ливии все еще ироничным голосом, но лицо его, обращенное к новому собеседнику, Бебию Гереннию, стало серьезным.

– А почему он не должен или не сможет этого сделать?

– Почему? Да хотя бы потому, что этого не позволит Ганнибал.

– И все же готов поручиться всеми божествами неба и ада, что Варрон победит, несмотря на твои предсказания, злой и коварный человек!

– Позволю себе усомниться в этом, мой добродетельный и достойный; а если бы произошло так, как ты говоришь, это доставило бы мне большое огорчение. Да! Народ, располагающий сотней консуляров, поседевших в боях и триумфах, столкнувшийся с таким врагом, как Ганнибал, и выбирающий консулом Варрона, просто не достоин лучшей участи. Уделом такого народа должны быть поражения и неудачи.

И, не простившись с Бебием, он удалился в сопровождении хмурого и поникшего Павла Эмилия.

* * *

Она была одна.

Одна со своими мыслями, с лихорадочным чувством, которое уже почти год сжигало ее душу и тело, с которым отчаянно, но тщетно она боролась вплоть до этого дня!.. Страшная это была борьба.

С одной стороны, всей ее душой без оглядки завладела любовь – святотатственная, незаконная, невозможная; с другой – ее стыдливо удерживала девическая скромность. С одной стороны, лихорадка разума бурно вздымала ее девичью грудь, волновала кровь в сосудах, овладевала всеми ее нервами, доводила до головокружения, будто молотом ударяла в виски, днем и ночью звенела в ушах, отнимала сон, аппетит, отдых. Ум ее терзался от адских мук ревности. Неустанные, глубокие, бессмысленные желания, бесстыдная жажда терзали ее тело; все ее существо охватывали безумия, на какие только был способен болезненный мозг. С другой стороны, скромность и разум напрасно припоминали строгим и холодным голосом о страшной каре, ожидавшей нарушившую закон весталку, вызывали перед глазами картины позора, проклятие отца, неумолимый гнев всемогущих богов, ужас и отвращение всего народа.