Операцию 'Шторм' начать раньше

Единственное, о чем можно пожалеть, - что не написал он ни строчки из задуманного романа о Саурской революции. Ведь как бы там ни было, он в первую очередь все же писатель. Писатель, вынужденный заниматься политикой и достигший самых высоких вершин на этом поприще. Только надо ли было оставлять перо? И неужели нужно было дожидаться этого часа, чтобы понять, как он соскучился по листу бумаги, по бесконечной правке своих рукописей, по ночной тишине, мягкому свету лампы и своему одиночеству в рабочем писательском кабинете. Страшно разные вещи: одиночество писателя и одиночество узника. То сладостное добровольное заточение, когда рождались его лучшие книги "Скитания Банга", "Белый", "Одинокий", принесшие ему литературную славу, - разве оно не было счастьем? И повторится ли оно когда-нибудь? Хоть на один миг? Неужели мир не отреагирует, что исчез лидер партии, глава правительства? Что предпримет Москва по отношению к Амину? И главное, кто еще арестован? Если Гулябзой с товарищами тоже у Амина - тогда прощай, революция. Единственный, кто может теперь противостоять Амину, это Бабрак Кармаль. Но что он сделает из Чехословакии? К тому же ему всегда недоставало решимости, он много интеллигентничал, а жизнь - она...

"Вот такая она", - горько усмехнулся Тараки, оглядывая комнату-тюрьму. Думать о побеге, уговаривать, подкупать охрану - нет, это ниже его достоинства. Он не позволит себе опуститься до этого. Его или освободят, или он примет смерть, не сказав ни слова убийцам. А тем более не вымаливая у них пощады. Пусть знают, как умирают истинные революционеры. Пусть они дрожат, пусть они боятся кары.

Тараки прошелся по комнате. На миг остановился у зарешеченного окна и тут же отошел от него. В первый день, вернее в первую ночь, он, наверное, несколько часов простоял с женой у черного стекла, думая о будущем. В апреле семьдесят восьмого вольно или невольно, но получилось так, что погибла вся семья Дауда, а ближайшие его родственники лишены гражданства. Амин повторит это...

У двери послышались голоса, в скважину неумело вставили ключ. Значит, не охрана. Значит...

Вошли трое - он не сразу узнал офицеров из своей бывшей охраны. По тому, как они остановились на пороге, как, стараясь не глядеть на пего, принялись осматривать комнату, словно только за этим и пришли сюда, стало окончательно ясно: да, за ним.

- Мы пришли, чтобы перевести вас в другое место, - первым пришел в себя от его все понимающего и, главное, совсем не испуганного взгляда Рузи.

- И вы захватите мои вещи? - уже с откровенной усмешкой спросил Тараки.

- Да, мы перенесем и ваши вещи, - или не понял, или не хотел поддаваться эмоциям Рузи. - Пойдемте.

Однако Тараки прошел к столику, отодвинул отключенный с первой минуты заточения телефон, положил на него дипломат. Испытующе оглядел офицеров.

- Здесь около сорока тысяч афгани и кое-какие украшения. Передайте это моим... родственникам.

Хотя бы один мускул дрогнул, хотя бы как-то изменилось выражение лиц пришедших - Тараки бы почувствовал, понял, что с его родными и близкими. Но офицеры не выдали, не проговорились даже в жестах и мимике.

- Передадим, - бесстрастно ответил Рузи. - Прошу.

Тараки вышел первым. Старший лейтенант, показав взглядом Водуду на одеяло, следом за ним.

- Сюда, прошу, - указал он на одну из комнат, когда они спустились на первый этаж.

Тараки оглядел пустынный, тускло освещенный коридор, поправил прическу, словно выходил на трибуну, к людям, и шагнул в низкую дверь. И уже на правах хозяина, улыбаясь - он и сам не знал, откуда у него столько выдержки, - пригласил в комнату офицеров. Увидев Водуда с одеялом, понимающе кивнул. Лейтенант, не ожидавший такого откровенного жеста, стушевался, отступил на шаг, стал прятать одеяло за спину.

- Передайте это Амину. - Тараки снял с руки часы и протянул их старшему лейтенанту.

Когда-то Хафизулла спросил в шутку: "Сколько времени на часах революции?" Пусть знает, что они остановились. Теперь у него остался только партбилет. Как быть с ним? Наверняка потом... после... станут выворачивать карманы. Мерзко, низко!

Нур Мухаммед решительно достал книжицу:

- И это тоже.

- Хорошо, - принял все Рузи. Кажется, вздохнул с некоторым облегчением: приговоренный понял свою участь, не сопротивляется, не елозит у ног - таких приятнее... спокойнее... словом, так лучше.

Достал из кармана кителя тонкую шелковую веревку и, хотя сам мог спокойно связать уже выставленные самим Тараки руки, позвал помощников:

- Помогите.

Связывал тем не менее один: видимо, просто боялся подойти к осужденному в одиночку. Веревка больно врезалась в запястья, у Тараки уже готов был вырваться стон, но он сдержался. Он не даст, не даст Амину повода для ухмылок или злорадства, он сам будет ухмыляться, и пусть это преследует убийцу и предателя. Не стонать, а, пересилив себя, улыбаться. Улыбаться. Обо всем этом потом расскажут Амину, пусть знает... пусть знает...

- Я закрою дверь, - пряча дрожащие руки, сказал подчиненным Рузи и быстро вышел из комнаты.