Операция "Ы"

— Бабуля! Закурить не найдется? Здорово придумано!

На душе у всех троих было неспокойно. И душа запро­сила песни. Балбес взял гитару и вспомнил годы, прове­денные в местах не столь отдаленных:

...Постой, паровоз!

Не стучите колеса!

Кондуктор,

Нажми на тормоза...

Я к маменьке родной

С последним приветом

Спешу показаться на глаза...

Бывалый заслушался. Песня всколыхнула в его душе что-то далекое, забытое, словно кем-то брошенный камень всколыхнул гладь воды в застоявшемся озере.

Бывалому пригрезилась хорошая жизнь, которая нач­нется же у него когда-нибудь?..

Первым делом, артель купит себе «Москвич». Новень­кий. Синенький-синенький. С блестящими ручками. С мо­тором-зверем...

— Скажите пожалуйста, который час?

Трус подкрался из-за спины Бывалого в самый разгар его грез.

И уж было полез со своей химией в морду.

— А?

Бывалый обиделся: песню испортил, дурак!..

— Ты что, офонарел?

Трус извиняющимся тоном сказал: 

— Тяжело в ученье, легко на работе. Тренируюсь я... Бывалый кивнул на свободного от дела Балбеса:

— Тренируйся вон на нем... Балбес истекал душой в песне:

Не жди меня, мама,

 Хорошего сына.

Твой сын уж не такой,

Как был вчера...

Меня засосала

Опасная трясина,

И жизнь моя —

Вечная игра!

Трус был вежливым человеком, но не мог себе позво­лить прервать пение своего товарища и, только дождав­шись, когда тот допоет свой куплет, подошел сзади и спросил:

— Вы не скажете, сколько сейчас градусов ниже нуля? Вопрос был трудным для понимания. Тем более для

такой особенной личности, как Балбес:

— Чего-чего?

Трус, не дожидаясь ответа, резким движением бросился к Балбесу и стал затыкать тому рот платком. Балбес вы­рвался из хрупких объятий Труса, одним пальцем отбросив того в угол комнаты, где на полочках сидели и смотрели на все происходящее любимицы Труса — кошечки-копи л очки.

— Ты что!

— Я тренируюсь.

 Балбес посмотрел на задумавшегося Бывалого.

— Тренируйся лучше...

Бывалый очнулся от своих раздумий и достаточно суро­во посмотрел на Балбеса.

— Тренируйся лучше на кошках!

Трус, вздохнув, согласился. Выбор у него был не­большой.

Кошечки-милашки стояли стройными рядами на всех возможных полках и подоконниках. Они с египетским спокойствием Сфинкса взирали на артельную троицу и на своего отца-автора Труса.

Он любил безмерно каждую из них. В каждую из них кисточкой была вложена капелька его таланта, и они, благодарные ему за это, должны были вытерпеть испыта­ние хлороформом, которое совершал над ними их отец-создатель.

С кошками было очень легко и просто: они безропотно ложились ровными рядами, успокоенные парами хлоро­форма.

Дело было сделано, и семиструнная гитара перешла в руки очень музыкального в душе Труса:

Постой, паровоз!

Не стучите колеса!

Есть время

Взглянуть судьбе в глаза!

Пока еще не поздно

Нам сделать остановку...

Трусу было очень неспокойно на душе. Все его естество было против того, на что подвизалась артель. Он нюхом чувствовал любую опасность, любой подвох. И сейчас его интуиция просто кричала:

«Остановись! Не лезь!»

И он пропел своим соартелыцикам это предостере­жение:

Пока еще не поздно

Нам сделать остановку… А?

Его не хотели слушать. Его голос страждующего в пу­стыне потонул в непонимании, и Трус рванул струны гитары:

Кондуктор,

Нажми на тормоза!

Бывалый почувствовал — пора! Еще немного, и он сам сорвался бы и остановил операцию. Но хорошие деньги, обещанные за труды Семеном Давыдовичем, маячили на горизонте.

И он призвал сотоварищей: - Хватит гулять! Пора!

Он разлил по стаканам на троих и со значением крякнул:

— На работу!

Троица, скривившись, выпила...

Свой кефир.

* * *

Метель разыгралась не на шутку.

В предновогодние ночи так бывало всегда.

Это сейчас что-то изменилось в небесной канцелярии: го ли график поменялся, то ли дежурные по погоде смени­лись на несговорчивых и не любящих нашу землю: но зимы настоящей уже давно не видать.

Зима! С сугробами в рост человеческий, с городскими катками на главной городской площади, где по вечерам играла музыка и все, кто желал и мог встать на коньки, катались по кругу вокруг большой городской елки.

И не было большей радости и счастья для детворы, чем каждый вечер, подложив под свой свитерок газетку для утепления, натянув шапочку с помпончиком на голову и перевесив через плечо коньки-канадки, а еще лучше — фигурки — отправиться на каток.

На катке знакомились, на котке влюблялись, на катке ссорились, на катке каталась наша молодость!

* * *

Метель выла и бросалась хлопьями снега в спину сторожихи-бабушки «Божьего одуванчика».

В громадном тулупе она совершала свой дозор. Еще пройти до уголочка — и можно на покой, в теплую дежур­ку, где в печурке горела приготовленная щепа да неболь­шие поленья дров, отпускаемых Семеном Давыдовичем очень скупо; где на плите уже, наверное, вскипал чай­ничек

Марья Ивановна чуть ли не обомлела, когда к ней отку­да-то из-за спины выскочил мужик. Он что-то залопотал, залопотал.

Пока Марья Ивановна не разглядела в мужичонке сво­его квартиранта Шурика, успокоиться не могла никак.

Шурик взмолился: