Операция в зоне «Вакуум»

— Выплюнул. Немцы, говорю, те шоколад жрут.

А тут как раз передача пошла. Про Днепр. А народу в казарме человек сто. Ковеммин! — кричат, — громче! А я говорю: «Я вам не Шаляпин, тише сидеть надо». Притихли.

А сведения, братцы, — во! Яшка, слезь с ноги, у меня там тоже ломит… Так вот, наши с ходу форсировали Днепр и закрепились на правом берегу, где Киев… Фашисты считали, что заковали Днепр в бетон и железо, превратили его… Как это?.. В неприступный Восточный вал. А нашим хошь вал, хошь не вал…

Летели в потолок подушки, в воздухе суетилась труха. Гомон, ликование.

— Жеребцы, — сказал Миша Кузьмин. — Дали бы поспать-то человеку.

Человек, о котором он радел, был Степа Тучин. С ним что-то стряслось в последнее время: спал напропалую, без памяти, словно из окружения вышел. На впалых щеках румянец вылез. Длиннолицый, черноволосый, он совсем не похож был на своего старшего брата Дмитрия. Но смутную его судьбу разделил по-братски. От позора его не отмежевался. И не согнулся вроде. А вот пришла, пригрела неожиданная и яркая слава брата, и Степан вдруг обмяк, сломился в тяжелой сонливости.

Одернул Кузьмин, и угомонились. И Ефим, сбавив полголоса, продолжал:

— Ну, перевожу себе. Слушают, как маму, которая из города приехала. А из приемника говорят: ни одна армия в мире не форсировала раньше такого мощного водного рубежа, как Днепр, с ходу, да еще на таком широком фронте. Вот, мол, Наполеон несколько раз ходил через Дунай. А что ему не ходить-то было, Европа и не рыпалась. То же в первую мировую войну с немцами — румыны в армию Макензена виноградом кидались. И в эту войну немцы не столько форсировали Днепр, сколько обошли на смоленском, гомельском и еще каком-то направлении. Значит, не было раньше примера, чтобы… И тут началось…

Ефим вдруг забрал в кулаки одеяло.

— С улицы дверь шибанули, оглядываюсь — полиция, солдатня с автоматами. «Ни с места!» — кричат. Полицейские, те сразу к приемнику, я его и вырубить не успел. И вдруг — сапог летит, лампа на приемнике — всмятку. Зажмурился, а глаза открыл — ослеп. Темно. Барак ходнем ходит, трещит чего-то… Какой-то тип фонарик включил, электрический, — я его хрясь, он мне — хрясь. А тут меня сзади схватили, аж поперек. К окну приволокли и спустили. Я, само собой, обратно лезу. Мне сверху-то — бац: дурак, говорят, беги, пока кости целы…

В общем, ребята, классовая борьба в бараке была, — закончил Ефим, — а чем дело кончилось, не знаю…

— С Пролетарской стороны Парккинен на помощь пошел. Задавили пролетариат. Наверно. А факт — революционный, — заключил Бутылкин[17].

…Не спалось в эту ночь — отбило сон начисто.

— Я это шоферство брошу, — сказал Реполачев. — Больно пользы много.

Федор спал на одной кровати с Бутылкиным. Рядом, тоже на досках, устланных бумажными мешками, — Бальбин с Фофановым.

— Грузчиком пойду, банщиком.

— Не все ли равно? — откликнулся Бутылкин. — Ты и за рулем грыжи не нажил. Вот мостик рвануть — это было бы политически грамотно.

— К мосту не подступишься, — голос Бальбина.

— Еще как подступлюсь! — Сергей оперся на локоть, убежденно добавил: — Четверку надо.

— Какую четверку?

— Обыкновенную. Два бревна крест-накрест. Связать, а под низ — взрывчатку. Пустить от бани, по течению, шнур поджечь. А дальше оно само — четверка за «быки» зацепится. Взрыв. Щепочки…

— Здорово придумал, — сказал Реполачев. — Если бы ты рисовать бросил, из тебя бы, может, человек вышел.

Идея была и в самом деле великолепная, и не хватило бы, видно, ночи говорить, если бы не сбил горячку Бальбин:

— Тут, ребята, дело серьезное, тут шутки в сторону.

— Какие шутки!

— Такие — самостоятельность. Николаев ясно сказал: мы не диверсанты, мы разведчики. И точка. С этим делом к Тучину надо.

С этим делом, как известно, и пришел к Тучину Степка.

Глава 10