Стремясь приписать себе максимум заслуг в достижении победы и переиначить фактическую историю так, чтобы она соответствовала ранее разработанным им планам, Монтгомери вместе с тем взял на себя и львиную долю ответственности за многое из того, что прошло неудачно в Нормандии. Ни один здравомыслящий командующий не предпринял бы подобного рода наступательных операций, какие были предприняты англичанами в июне, а затем и в июле, без какой-либо надежды на прорыв немецкой обороны или по крайней мере на существенный отход противника. Исключительное качество Монтгомери как командующего частично заключается в его способности сохранять атмосферу уравновешенности и спокойной уверенности в рамках подчиненных ему армий, в то время как менее собранный и осмотрительный генерал мог бы вызвать в своих войсках тревогу и разочарование. Он умело сочетал свои собственные интересы и интересы своих солдат, настойчиво внушая своим подчиненным, что все идет согласно плану. Но потенциально он оказывал себе очень плохую услугу, то же самое утверждая в частных беседах с Эйзенхауэром, Черчиллем, Теддером и даже непоколебимым покровителем Бруком. Даже ярые поклонники Монтгомери признают, что забота о соблюдении истины была чужда его характеру.[126] Любопытная черта в характере генерала выявляется в эпизоде с семгой накануне дня Д. Во время посещения войск, временно размещенных в Шотландии, он немного рыбачил со спиннингом на реке Спей без малейшего успеха. Однако по возвращении к себе в штаб-квартиру он послал большую рыбину своему другу Рейнольдсу, директору одной из школ, сопроводив подарок запиской: «Я только что вернулся из Шотландии и посылаю Вам семгу — великолепную рыбину фунтов в 18. Надеюсь, что ее хватит на всю школу».[127] Для любого, кто получил бы такую записку и такой подарок, было бы естественным предположить, что даритель сам поймал эту рыбину. Многие, конечно, хотели бы усмотреть в этом просто шутку, однако для Монтгомери кажется типичным, что, хотя он и не утверждает, что семга была выловлена им самим, но тем не менее оставляет без опровержения такое впечатление, которое неизбежно возникнет у Рейнольдсов.
Версия Монтгомери относительно фиаско у Виллер-Бокажа 12–13 июня, которую он излагает в письме от 14 июня генералу Бруку, тоже весьма показательна для характеристики его автора:
Когда 2-я танковая дивизия неожиданно появилась в районе Виллер-Бокажа — Комон, она заткнула дыру, которую я пробил. Я думаю, 2-я танковая дивизия предназначалась для наступательных действий против 1-го корпуса в районе Кана. До тех пор пока Роммель будет использовать свои стратегические резервы для прикрытия брешей, это нас вполне будет устраивать. Во всяком случае, мне пришлось снова все взвесить, и я должен проявлять осторожность, чтобы противник не получил перевеса.[128]
Конечно, Монтгомери вполне обоснованно говорил Бруку, что использование немцами танковых сил для создания ими оборонительного рубежа отвечало долгосрочным интересам союзников. Однако было абсурдным утверждать, что 7-я бронетанковая дивизия «прорвала» что-либо, прежде чем она встретила «Тигры» капитана Виттмана. Только передовые части 2-й танковой дивизии были развернуты в том районе своевременно и вынудили Эрскина к отходу. К чести Монтгомери следует отметить, что в то время, как он готов был принять на себя славу за любые успехи его армий, он не стремился свалить вину на других за неудачи. Однако было бы наивно полагать, что проницательные и хорошо информированные офицеры в военном министерстве и в штабе верховного главнокомандующего долго будут принимать за чистую монету подобные пародии на реальность. По мере того как за Виллер-Бокажем следовала операция «Эпсом», а за ней — операция «Гудвуд», предметом споров становилось не то, как эти операции осуществляла 21-я группа армий, а их отображение в версиях Монтгомери, которые становилось все труднее переварить как его поклонникам, так и его критикам. Еще 15 июня Ли-Меллори запротоколировал свои замечания по поводу ведения наземных операций; его мнение совпадало со взглядами многих других руководящих авиаторов и противников Монтгомери: