Операция «Миф»

Мы располагаем сильным союзником — Японией. Япония целиком заинтересована в том, чтобы мы каким-либо образом договорились с Советским Союзом. Это является, так сказать, вопросом жизни или смерти в ведущейся Японией войне. Я думаю, что Япония не захочет продолжать эту бесперспективную войну. Она имеет императорский дом с влиятельным двором, а Тенно [31.2] , несмотря на свою божественность, все же остается императором. Япония, очевидно, была бы готова принести со своей стороны жертвы для германо-советского соглашения. Наши надежды на союзников в Европе теперь уже бесплодны, так как они сами сдались. Мы имеем еще в руках один шанс, который мы бросим на чашу весов, не навредив этим серьезно делу нашей великой исторической победы на востоке. Такой поворот в ходе войны германский народ приветствовал бы с глубочайшим удовлетворением. Мы получили бы свободу действий на западе, а англичане и американцы не смогли бы под тяжестью таких событий продолжать войну неограниченное время. То, чего мы достигли бы этим, не было бы той победой, о которой мы мечтали в 1941 году, но это было бы все же величайшей победой германской истории. Жертвы, которые принес германский народ в этой войне, были бы полностью оправданны. Опасность на востоке хотя и не была бы окончательно устранена, но мы были бы подготовлены к ней на будущее. Это еще вопрос, когда наш народ проявляет больше способностей: в опасности или вне ее.

Вы, мой фюрер, может быть, отклоните все это как утопию. Но во всяком случае это следовало бы испробовать со всяческой деликатностью и осторожностью, само собой разумеется, так, чтобы в случае неудачи мы во всякое время могли бы отступить без вреда для нашей военной морали или нашего международного престижа. Существуют бесчисленные каналы, через которые можно было бы предварительно прозондировать почву. В мировой прессе так часто утверждают, что мы будто бы предпринимали попытки заключить мир, что в худшем случае такое утверждение больше не имело бы места. Наш народ твердо убежден, что такие попытки давно уже предпринимаются. Последний визит японского посла к вам, мой фюрер, дал этим слухам среди германской общественности новую пищу, к тому же этот визит был отмечен почти во всех газетах. Во всех этих слухах можно легко ощутить, как наш народ реагировал бы на такое развитие событий. Подобный дипломатический удар по западным державам он счел бы высшим достижением германского политического и военного искусства. Нет надобности говорить о том, какое влияние окажет этот удар на нейтральные и вражеские государства. Картина войны сразу резко изменилась бы, а общественному мнению Англии и Соединенных Штатов Америки неизбежно было бы нанесено тяжелое поражение. Мы опять оказались бы на высоте положения, обрели бы свободу действий, могли бы облегченно вздохнуть и затем опять, если будет необходимо, нанести такие удары, которые решили бы исход войны.

Я не могу, однако, умолчать здесь о том, что не считаю нашего министра способным управлять подобным развитием событий. Он руководит учреждением, аппарат которого, как показали многие процессы и приговоры, в большей части коррумпирован и настроен пораженчески. Тем более он не верит в победу и поэтому не может работать для нее с пламенным фанатизмом. Это первый случай, мой фюрер, когда я вам излагаю официально в письменном виде критические суждения о коллеге. Я делаю это сегодня потому, что чувствую себя обязанным к этому как национал-социалист. Едва ли найдется кто-либо в германском руководстве партии, государства и армии, который не разделил бы со мной этого суждения. Несколько недель тому назад я имел полуторачасовую беседу с фон Риббентропом, который хотел объясниться со мной по поводу моих статей в «Райхе», и я был чрезвычайно обескуражен его неспособностью понять хорошо обоснованные аргументы, а также отсутствием у него такта и оскорбительным для меня ведением беседы. Престиж для него превалирует над всем. Он не принимает добрых советов, потому что слишком высокомерен и не желает прислушиваться. Он всех обижает, а его столь часто восхваляемая стремительность лишена необходимой духовной эластичности. Он считает внешнюю политику тайной наукой, которой владеет он один, а если он из милости и приоткрывает завесу, то получается всего-навсего дурная передовая статья. Если ему докладывают донесение, поступившее из-за границы по линии какого-либо другого ведомства, то он проверяет не само донесение, а лишь то, каким образом оно могло быть переправлено через границу, несмотря на осуществляемый им строгий контроль всех путей и каналов, ведущих за границу. Если министр иностранных дел дошел до того, что потерял симпатии своих коллег, то я не думаю, что он способен произвести за границей.