Операция 'Кеннеди'

Алина действительно оказалась фотографом. Она приехала три года назад из Ленинграда и второй год училась в иерусалимской академии художеств "Бецалель". Снимала, как и я, студию — совершенно несуразную комнатенку в полувосточном, полубогемном квартале Нахлаот. Все стены были обклеены ее работами, среди которых преобладали голые мужские торсы. В комнате с Алиной жили омерзительная в своей наглости кошка Маруся и попугай, который хлопал себя крыльями по бокам и пел "Raspoutin, lover of the Russian queen!"[13]

Интуиция не подвела меня: хотя мы и переспали в тот же день, Алина не стала моей. Обладать ею было невозможно даже в постели. Не то чтобы она была холодна, нет, Алина была очень теплым человеком. Но ее теплота с математически вывереной равномерностью распределялась между всем: искусством, кошкой, хорошо сваренным кофе, друзьями, дежурным бой-френдом. Алина никого не любила, она хорошо относилась. Из хорошего отношения к человеку она иногда шла с ним в постель. Подход к сексу у нее был еще более легким и необязательным, чем допускали даже отвязанные нормы нашего круга. Я сам познакомил ее с Матвеем чуть ли не на следующий день, а через неделю обнаружил, что она спит и с ним тоже.

Сначала я взбесился, потом впал в депрессию, затем предпринял несколько малоэстетических и глупых попыток объясниться с Алиной и добиться эксклюзива. Время делает рутинными даже те ситуации, которые казались поначалу невыносимыми и абсурдными. Пошатавшись и покорчившись, наш треугольник в конце концов достиг равновесного состояния. Мы дружили втроем, а с Алиной спали по очереди, хотя Матвей — чаще. Ему не болело, как мне, и он ее не напрягал. Я же, хотя давно бросил всякие попытки изменить статус кво и не устраивал больше разборок, оставался все же слишком заинтересованной стороной, а значит — потенциальной угрозой ее ровным отношениям с миром.

VI

Я посмотрел на часы. До встречи со Светочкой оставалась еще куча времени. "А не навестить ли старика Хенделева? — подумал я. — По пятницам нужно ходить в гости". Поэт Александр Хенделев жил в ста метрах от "Атары", в многократно воспетой им самим мансарде на улице Бен-Гилель. Я поднялся на восьмой этаж по вечнонемытой лестнице и постучал в дверь; вместо звонка на ней висела бронзовая колотушка в виде бычьей головы с потерянным выражением металлических глаз навыкате и с кольцом в носу.

"Антре!" — отозвался по-французски Хенделев, любитель всего изящного. У него, как всегда, паслась в квартире масса народа, в гостиной компания смурных мужиков похмельного образа писала пулю. Какие-то томные девочки театрально хозяйничали на кухне: разливали чай, конструировали бутерброды. И не ведали, бедняжки, что самое позднее — в следующую пятницу в хенделевской гостиной будут создавать уют уже совсем другие девушки. Впрочем, — мало чем отличающиеся по фактуре от этих. Поэт был ветреным и эксцентричным старым сердцеедом. Он встретил меня на пороге в домашнем халате вопиюще бордового цвета с вензелем А.Х. на груди и отложным воротником.

— Входи, служивый! Рад тебя видеть. Из милуима? Ну проходи, садись. Чаю? Ниночка, сделай-ка Илье чаю! Газеты сегодня читал? Нет?! Не может быть! Ты только послушай...

Политику Хенделев любил не меньше, чем поэзию, и втайне завидовал Маккиавелли больше, чем Бродскому, которого терпеть не мог. Схватив со стола номер последнего "Вестника", — иврит он не учил принципиально и газет на иврите не читал, хотя жил в Израиле с начала семидесятых, — поэт размашисто зашагал взад-вперед по комнате, декламируя отрывки из еженедельной колонки Вадима Магазинера.