Ночь была тихая и на редкость теплая для Петербурга. По темно-синему небу выпали яркие звезды и играли, проливая на землю таинственный и нежный свет. У Семенюков пели хором что-то торжественное под аккомпанемент пианино. Далеко в стороне английских дач взлетали, оставляя огневые следы, ракеты и падали дрожащими красными, зелеными и белыми звездочками, погасая над темными купами столетних лип. Там играл оркестр, и плавные звуки вальса долетали до дачи Кусковых и порхали в темноте уснувшего палисадника.
Федя вышел за калитку. На скамейке на мостике через придорожную канаву сидели Игнат и хозяин дачи Иван Рыжов. Они любовались огнями и слушали музыку. Федя поздоровался и пожал крепкую мозолистую, не похожую на человеческую руку Рыжова с прямыми, жесткими пальцами.
— Убрали, Иван, сено? — спросил Федя. Ему казалось, что с крестьянами надо непременно говорить о хозяйстве, и он думал, что он умеет с ними разговаривать.
— Давно… Намедни жать начали, — сказал, пододвигаясь и давая место Феде, Рыжов.
— А что жать?
— Да рожь… Что у нас и жать-то? Пшеницу не сеем.
— А овсы как?
— Ну, те не скоро. Вы, почитай, с дачи съедете, как косить станем. Он у нас поздний, овес-то.
— А трудно это… работать? — спросил Федя.
— Да уже куда трудней. Трудней не бывает. Уж наше крестьянское дело что ни на есть чижолое.
— У доменной печи не стояли, — сдержанно сказал Игнат и раскурил папиросу.
— Ну это — может быть, — снисходительно согласился Рыжов. — Рабочему человеку — это точно — не сладко живется. А тоже, зато в городе, при всех, при своех. Трактиры завсегда, органы, партерные. Чем не жизнь?..
— А вот англичане тут на даче, — заговорил Федя, подделываясь под язык Рыжова и оттого говоря туманно и неясно. — Я видал. Барышня и лошади, значит, верховые. А сзади человек. Хорошо живут.
— Куды лучше! — сказал Рыжов. — Это Вильсоны. Я знаю. Песок возимши для сада. Богаты страсть. У него в Питере компания, две фабрики держут, сказывали, три тыщи рабочих одних и он — самый главный. А тоже сюда приехал тятенька евоный простым мастером… Ничего живут.
— А нельзя, чтобы все так жили? — сказал Федя.
— То ис как так? — спросил Рыжов.
— Ну вот, скажем, чтобы у меня, у вас, у Игната лошади верховые, дачи…
Игнат пустил кольцами дым, посмотрел, как он таял в полосе света, падавшей с дачного балкона, где зажгли лампу, и сказал:
— Лошадей, Федор Михайлыч, не хватит.
— Ну допустим, что хватило бы.
— Ин быть по-вашему. Вы что — ездить хотите, али убирать?
— То есть как это убирать?
— Чистить, значит, навоз вывозить, корм задавать, поить, седлать.
— Да уж придется так, коли все, — снисходительно сказал Рыжов.
— Ну хорошо… буду чистить.
— Так и удовольствия того не будет. Спросите солдата кавалерии, что сладко ему? Ночь не спамши, все возле лошади крутится…
План, чтобы все имели верховых лошадей, выходил невыполнимым.
— Я ведь вот к чему вел, — сказал Федя, — чтобы все были равны. Понимаете, ни богатых, ни бедных, а всем хорошо.
Рыжов покрутил головою.
— Учены очень, барин, — сказал он. — Рази ж это можно? Мой отец, помирая, значит, делил между мною и братом Степаном все поровну. Что ему, то и мне. А теперь у меня вот три дачи стоят, да покос я в казенном лесу снимаю, пудов поболее тысячи в город за зиму сена на кавалерию поставлю, а Степан пьяный валяется и всего у него одна коровенка да жена больная. Вот вам и поровну.
— Ничего, Федор Михайлыч, с того не выйдет, — сказал серьезно Игнат. — Верите, я бы два раза мог машинистом быть. Уже на товарном и был, да вот болезнь моя несчастная. Запью — и все прахом пойдет. Чья вина? Инженер Михайловский как меня обожает. "Ты, — говорит, — Игнат, зарок дай. На стеклянный сходи, свечу поставь, — год продержись, — я тебя на «скорый» устрою. Золотая твоя голова".
— Это точно, — вмешался Рыжов. — У кого это есть — тут уже ничего не поделать. И зарок не поможет. Свихнется.
— Вот и не идет у меня. А, может, я бы мог не то что машинистом, а инженером быть, — сказал Игнат. — Это уже как от Бога.
— А как же тогда?.. Равенство. Ведь несправедливо.
— Равенство там, на небе, — сказал Игнат. — Няня ваша, святая старушка, правильно говорит: "Помрем и сравняемся. Все помрем одинако — то и равенство". Опять один долго живет, а другой, глянь, и пяти дней не пожил.
— У меня один ребенок, двух недель не жимши, Богу душеньку отдал.
— Да, у него единого справедливость, — вздыхая сказал Игнат.
— Но есть люди, — сказал Федя, стараясь всеми силами говорить понятно, — которые хотят, чтобы все было справедливо. Ни войн чтобы не было, ни богатых, ни бедных, а все равны.
— Пустое, Федор Михайлыч, говорите, — строго сказал Игнат. — Воевали мы, болгар освобождали. Что же, плохо, по-вашему?
Федя молчал.
— Живем ничего себе, — сказал Рыжов. — Живем, хлеб жуем и чужого нам не надобно. Мы возьмем чужое и чужой возьмет наше. Все под Богом ходим. Слава Христу и государю императору Александру Александровичу.