Опасные тропы

Для Чистякова, о котором напомнил Тарханову полковник Соколов, борьба против советской власти была как бы целью всей его жизни. Папаша Чистяков навсегда вложил в мозг и сердца обоих сыновей, Павла и Евгения, ненависть ко всему советскому, неизбывную тоску по прошлому, убежденность, что они – бывшие питерские богатеи, орловские помещики – ограблены народом, обездолены. Он заронил в них мечту о возвращении любыми способами какой-то новой феерической жизни. Сыны грезили о своих собственных выездах, о тенистых аллеях, обширных прудах, полных зеркальных карпов, о деньгах без счета и веселой жизни, обо всем том, за что их отец, по вырвавшемуся у него признанию, «погубил несчетно душ».

Но когда же такой день настанет? Ждать становилось невтерпеж. И в годы коллективизации Чистяков сорвался – снова подался на юг, восстановил старые связи, создал кулацкую банду, опять, как и в молодости, свирепствовал. Банду его ликвидировали. Но Чистякову удалось скрыться и как ни в чем не бывало явиться домой. Однако на этот раз не сошло с рук – органы государственной безопасности всерьез заинтересовались им: кто он, откуда. Чистяков понял – это конец. Думать о бегстве было поздно. Ожидая, что за ним вот-вот придут, он напутствовал напоследок своих выкормышей. Как только его возьмут, они должны скрыться, скрыться немедленно, – с ним все равно кончено, а их затаскают, возьмут на заметку и жизни не дадут. Оказывается, Чистяков обо всем подумал раньше: он вручил ребятам липовые документы, дал им явки к своим дружкам-приятелям. И когда к Чистякову явилась милиция, он встретил пришедших спокойно, попросил лишь разрешения побыть немножко у тела скоропостижно скончавшейся жены. А Евгений и Павел исчезли, как в воду канули.

Евгений под другой, понятно, фамилией появился на юге, это был профессиональный бандит и грабитель. Сферой его деятельности стали курорты Черноморского побережья. В его преступлениях бросались в глаза два обстоятельства: политическая окраска их, террор против советских и партийных работников и изощренное зверство. Милиция, агенты уголовного розыска шли по его следам, но ему вовремя удавалось скрыться. И когда, казалось, бандюгу уже настигли, он оказался… в домзаке, то есть в тюрьме. Вообще-то это трюк не новый: должным образом подготовившись, отправился на базар, залез к зазевавшейся женщине в кошелку и тут же «попался». Вот и все. Пока милиция пыталась разобраться, кто этот воришка, что заставило его пойти на преступление и не надо ли ему помочь стать человеком, все усилия попавшегося были сконцентрированы на одном – как бы не выйти из домзака до тех пор, пока уголовный розыск перестанет искать его поблизости от этих мест.

Уголовный мир давно уже дал ему кличку «Барин». А в тюрьме, маленькой, заштатной, произошло событие, наделившее Барина новой кличкой и по-новому повернувшее его жизнь. Произошло это так.

В общей камере, куда поместили Барина, сидела уголовная мелкота, хулиганы. В дальнем углу устроился довольно уже пожилой человек, выдававший себя за аджарца, почти не говоривший по-русски. Никто не знал, за что его взяли. Но главное, он действовал на нервы претендентам на роль вожаков, не обращая на них никакого внимания и как бы «выпадая из ансамбля» трусливых, лебезящих перед ними всех остальных подследственных. Этого терпеть было никак нельзя, и претенденты на роль вожаков шпаны решили с таким положением покончить. Ночью, во время сна, на обитателя дальнего угла накинули рваный армяк и, набросившись скопом, принялись избивать. Барин мечтал спокойно отсидеться, но камера предварительного следствия не оправдала его надежд, чего доброго, такую же баню могли как-нибудь устроить и ему, ведь и он не хотел склонять голову перед новоявленными «большими Иванами». К тому же Барин органически не терпел, чтобы кто-то хозяйничал, когда он тут. Словом, пришлось вмешаться. Он расшвырял их как котят, расшвырял со свирепостью, которая сначала показалась просто деревенской неотесанностью. При этом он даже рта не открыл. Здоровенные мужики описывали в воздухе замысловатые траектории и больно шмякались о пол или стены, не успев еще сообразить, в чем дело. Он постоял, поиграл мускулами, потянулся и пошел на свое место. Старик-аджарец встал на колени и, смотря на него с нескрываемым восторгом, с уважением произнес: «Бу – адам!» («Это – человек!»), покачал головой и тихо, с удивлением сказал: «Нэ кадар адам!» («Вот это человек!»). С этой минуты его стали называть Адамом Адамычем – шутливо-иронически. Кто-то даже поинтересовался, где же его Ева.