Опасное задание. Конец атамана

— Да ты закури, Маке, закури, — протянул Думский кисет, — бумажка-то имеется?

— Есть, есть, — благодарно улыбнулся Савве Махмут и стал торопливо сворачивать цигарку.

Неожиданно, будто кто вытолкнул его, поднялся Чалышев.

— Ты на даче у Да У-тая уходил с террасы?

— Уходил.

— Зачем?

— Товарищ Думский посылал.

— А с кем ты тогда разговаривал в кустах?

Махмут вздрогнул, уже свернутая цигарка порвалась, махорка из нее высыпалась. Нелепость нового обвинения ошеломила, сбила с толку.

— В кустах? — побледнел Махмут.

— Да, в кустах. Чего затрясся?

— Ни с кем не говорил. Прибежал на террасу, ему, — показал Махмут на Думского, — сказал, что солдата с офицером видел в кустах.

— Врешь, брось притворяться! Нам все известно, — меняясь в лице, выкрикнул Чалышев и повернулся к Крейзу. — Вину с себя не снимаю за то, что уговорил меня Ходжамьяров. До сих пор не могу понять, как это ему удалось и как я поддался на его провокацию, — недоумевающе развел он руки.

— Да, промахнулся ты, Чалышев, основательно промахнулся. И мы с тебя за это спросим, — в голосе у Крейза зазвучали металлические нотки.

— Спрашивайте, — воодушевился Чалышев. — Сознаюсь, проглядел байского прислужника. Не думал, что за юбку продаст нас всех. Мне, который из петли его вытащил, такой смертельный удар нанесет, — и Чалышев закрыл глаза, как если бы действительно получил этот удар. — Правильно говорит наш степной народ, — после того как открыл глаза, понизил Чалышев доверительно голос, — если выкормишь тощую корову, рот и нос будут в сале, а если выкормишь дурного человека, они будут в крови. Я вырываю жалость к тому, кого спас. Когда его осудит трибунал, попрошу, чтобы мне разрешили расстрелять этого предателя. Я уверен, он это сорвал операцию с атаманом. Он предупредил Дутова.

Махмут отшатнулся и обвел диким взглядом комнату. Под Думским глухо заскрипел стул. Савва повернулся всем корпусом к Чалышеву, удивленно посмотрел на него и медленно вытянул изо рта трубку.

Чалышев перехватил этот взгляд, понял, что переборщил, но отступать было уже поздно. И он поэтому выдержал взгляд Саввы, не отвел от него свой.

А тот уже засопел непримиримо, повел короткой шеей и опустил на стол кулачище:

— Да ты чего несешь? Да я хоть перед ста трибуналами за Ходжамьярова голову прозакладываю. Так вот, — и Савва шлепнул по колену ладонью, припечатывая сказанное.

— Не особенно разбрасывайся, Савва, головой. Она самому тебе пригодится, — усмехнулся Крейз, отчужденно посмотрел на своего заместителя через лупу. — У тебя ведь тоже рыльце в пушку. Однопалый и его дружки не без твоей помощи скрылись.

— То есть? — не понял Савва, и трубка у него перекочевала в карман.

— Не надо было поручать милиции облаву на Токсамбая, тогда возле арестованных не остался бы один дежурный.

Чалышев скромно кашлянул.

— Так зуб же проклятущий, — запунцовел, начиная со лба и до шеи, Думский. — Но все равно. За это сполна готов нести ответ.

Крейз убрал в стол лупу.

— Ну, хватит, — объявил он твердо. — Ходжамьяров, видно, нам больше того, что сказал, не скажет. Будем оформлять материал в трибунал. За все, что случилось по его вине, нашего брата к стенке ставят.

— А я не согласный с таким решением, — вскипел Думский и защелкал зажигалкой, забыв, что трубка все еще в кармане.

— Можешь писать о своем несогласии, — резко ответил Крейз и, ткнув в сторону Махмута лупой, приказал конвоиру:

— Увести.

Когда за Махмутом закрылась дверь, Крейз пытливо взглянул на Чалышева и спросил его:

— А тебе не приходила мысль, что в той давнишней истории с Ходжамьяровым, когда Сидоров собрался вздернуть его на воротах, далеко не все гладко?

У Чалышева сразу пересохло в горле. «Что имеет в виду Крейз?.. Не подвох ли скрыт за этим вопросом?» — Он отшатнулся и впервые за все время разговора взглянул в упор, в самые зрачки председателю ЧК. Встретив доброжелательный ответный взгляд, успокаиваясь, решил: «Нет, никакого подвоха…. Когда хотят уличить в чем-либо, так не смотрят», — и расцепил пальцы. Он, оказывается, так крепко их сжал, что побелели ногти.

— Разве не проще было Сидорову, — продолжал Крейз, — пристрелить Ходжамьярова, как пристрелил он Прохора Савчука и Гаврилу Кочина? Ведь бой же тогда шел, и вдруг сооружают виселицу?

— А разве насчет виселицы есть основания думать…

— Какие уж там основания, — отмахнулся Крейз, — по теперешним делам Ходжамьярова о прошлом начинаю судить.

Чалышев оживился.

— Все может быть, — сказал он после короткого раздумья. — И если откровенно, то такая мысля у меня возникала как-то. Даже не раз. Но доказательства? — раскинул он в стороны руки. — Сейчас же, после ваших слов, начинаю думать, что виселица — действительно провокация. Чистейшая провокация!

Крейз насупился, сердито сунул в стоп лупу, поднялся и резко сказал:

— Хватит. Идите отдыхать.

Перемена в настроении Крейза встревожила Чалышева, но он не мог понять, чему ее приписать.

Крейз же, как только остался один, обошел вначале все окна, постоял у каждого, словно сравнивал, в каком гуще ночная темнота, где она плотнее прильнула к стеклам, и вернулся к столу.