Опаньки! Нецензурный роман. Часть первая

На холодном полу Савве вспомнилось-пригрезилось. Вот он приходит домой из детского садика, побрякивая мелочишкой, и складывал столбиками в потайном месте, чтоб, поднакопив, обменять в булочной на бумажные рубли. Он выписывал маме чеки, и давал деньги в долг под проценты. Ранние семидесятые, на дворе коммунизм, но уже на первом десятке жизни еврейские гены вступили в непримиримую схватку с фашистскими. Мама как-то не отдала шестилетнему Савве отдала крупную сумму денег, которую он собирал. Мелочью, по десять-пятнадцать копеек целый год, менял мелочь на жёлтые бумажные рубли, рубли на зелёные трёшки, трёшки на синие пятерки, и, наконец, две пятёрки он обменял на красный советский червонец с Лениным. Дал маме в долг на лето, с условием, что отдаст одиннадцать, и она не отдала. Савве надо было идти в первый класс, и ему нужны были эти деньги. Савва разочаровался в человечестве вообще и еврействе в частности. Как раз вышел фильм “Семнадцать мгновений весны”. Штирлиц Савве не понравился, он счёл его туповатым. А вот Мюллер зашёл, как родной. Шеф гестапо оказался душкой и умничкой. Савва не знал, что артист Броневой был евреем, и что саввино нутро это считывало, но детский ум не мог это осознать. Он решил стать группенфюрером СС. Он изготовил из бумаги и конфетной фольги Железный крест с дубовыми листьями. Белая сорочка у него была, нейлоновая, с двойным французским манжетом. Запонки и узкий черный галстук он попёр у отца. Не было только чёрных галифе и портупеи. Пластмассовый парабеллум кто-то из друзей семьи привёз из-за границы. Савва, за неимением кобуры, носил его в трусах, белых, мама купила по случаю роскошные индийские мальчиковые трусики из белого хлопка, а ля трусы Jockey. Такие все ещё носят белые мужчины upper middle class в Соединённых Штатах. Когда Савва жил в Америке и записался в фешенебельный спортклуб, то был приятно удивлён: все белые мужики в раздевалках были в беленьких брифах. Ещё ему бросилось в глаза, что ни на ком не было татуировок. Савва сам терпеть не мог татуаж — зачем портить то, что Господь Бог хотел сделать совершенным, особенно женские сиськи и задницу? "Безумие, чисто безумие!" — прошипел Савва, когда одна половинка мозга вспомнила про татуировки. “Да ладно тебе,” — говорила другая половинка, демонстрируя букву “шин” на стыке пениса и мошонки. “Да пошли вы оба!” — говорил обоим полушариям Савва, вспоминая, как он допрашивал белых мышей в виварии у мамы на работе. Ему была неприятна его детская жестокость. Он гнал от себя эти воспоминания. Несмотря на то, что он считал себя циником, страдания живых существ были для него неприятными, даже болезненными. Из макраме он сплёл себе эсэсовский погон на школьной форме в первом классе. Но потом его стали дразнить жидом, и из жёлтой ткани он сделал себе две шестиконечных звезды, написал на них Jude, пришил на школьную форму и в таком виде заявился в школу. Был скандал, его больше не дразнили, но бойкотировали и смотрели с ненавистью. Савва не знал ещё ни про Бабий Яр, ни про погромы, ни про Холокост, ни про Израиль — советская власть эти вопросы обходила, но Савва чувствовал, как от окружающих исходят флюиды неприязни, когда выясняется, что он принадлежит к гонимому отовсюду племени. Когда ему рассказали первый раз про Холокост, он сказал: “Так чего вы сопли жуёте? Давайте убьём всех немцев!” Родители только посмотрели на него и вздохнули тяжко.

* * *

Какие-то ноги в мягких белых туфлях подошли в Саввиной голове и остановились перед блевотиной, припорошенной порошком. Савва закрыл один глаз, чтобы внимательнее их рассмотреть, ибо в глазах двоилось Но глаза не наводились на резкость, даже будучи закрытыми.

— Либо Репетто, либо Берлути, — просипел Савва. — Если Берлути, то та модель, которая вдвое дешевле тех, что с каракулями. Чьи это каракули? Забыл. Но если это Репетто, то тогда это Серж Генсбур.

— Умён, сучонок, всегда умён был, — ответил Серж Генсбур.

— Это Римский всегда умён был. А я мудак. Мудак был, мудак есть и мудак буду, если не сдохну. Тогда буду дохлый мудак.

— Отдыхай! Курнёшь Житанчику? — Серж раскурил термоядерный Житан, присел на корточки и сунул сигарету в рот Савве.

Савва затянулся, но не глубоко, потому что дышать было как-то тяжело. Тело не слушалось. Из глаз текли слёзы.

— У меня такое чувство, что я подыхаю, — пожаловался он Сержу.

— Понимаю, сам подыхал несколько раз. Се ля ви, мон шер ами.

— Слышь, Серёга, как такого классного чувака можно было назвать Люсьеном? Меня этот вопрос всегда мучал. Скажи, а?

— Дикие жиды, Савва, хорошие люди, но дикие жиды мои родители, хоть и приличные люди из России. Хотели добра.

— Мои такие же приличные, хотели меня назвать Мордехаем, а дед — Гадом. Но спасибо советской власти, втиснула их в рамки приличий. Серёг, ты же умер?

— И что?

— Да так, ничего. Просто к слову пришлось. Спой Марсельезу свою, а? Муторно мне, брателло! Спой!