Оп Олооп

— …Чем путешествия святого Павла превосходят подводные скитания Эрика? Лишь пустословием: оба верили в победу, просто один предавался мистическому пиратству, складывая руки для молитвы, а второй — военному, нажимая торпедный спуск. Литературные подвиги Софокла, Виргилия и Цицерона представляют собой лишь досужую игру слов. А настоящие мужские поступки Бэрда, Бальбо и Алена Жербо пылятся ненужными бесплодными усилиями на задворках всеобщей памяти. Я протестую против отсталых людишек на кафедрах, в библиотеках и в семинариях, тоскующих по древнегреческим котурнам и средневековым сандалиям. Я протестую против эрудиции, которая присваивает себе красивые вещи прошлого и с презрением отвергает великие поступки настоящего. И извожу их со всем доступным мне пылом, потому что они предпочитают горчичники Асклепия немецкой терапии, теологическую плесень святого Августина антисептической морали Ромена Роллана.

Срывающийся голос статистика привлек внимание официантов и maitre.

Завидев их, он взорвался:

— Что вы стоите? Ваша работа в том, чтобы прислуживать. Еще «Cordуn Rouge» для меня, «Cognac Napoleуn», «Grand Marnier»… Прислуживайте, лакеи!

И раздраженно продолжил:

— Нужно уметь правильно распоряжаться своей ненавистью! Моя ненависть справедлива. Я распределяю ее между теми, кто замерз в прошлом, и теми, кто потеет в настоящем. И если у первых развился геморрой эмпатии, у последних — определенно запор головного мозга. При этом они великолепно дополняют друг друга в деле предательства жизненного закона, повелевающего регулярно испражняться архаичными иллюзиями и современными уловками. Я всегда был человеком лояльным. Вам это известно. И потому никогда не принимал мудрость как спорт и несправедливость как необходимое зло. Мои чувства родились взъерошенными и росли, не зная ни расчески, ни лака. То же касается и моих инстинктов. Взращенные на воле, они не познали принуждения, которое омрачило бы их жаркую наивность. Я балую их, поддерживаю их и наслаждаюсь ими. Ибо они есть мой наивысший триумф. Я — человек по природе своей очень упорядоченный. Холодный, одинокий и жесткий. Ничего общего с людьми, похожими на строительные леса, что вынашивают планы, копят намерения и то и дело встают в позу. Мое творение, мой шедевр находится внутри меня. И я восхищаюсь им. Это не жалкие помостки, заваленные неудачами и прогнившие настолько, что могут развалиться в самый неподходящий момент, обнажив абсолютную, ничем не прикрытую пустоту души. Нет. Моя душа полна воспоминаний, единственной валюты, что имеет хождение внутри и позволяет купить грядущее снаружи. Потому что в этом моем одиночестве пампы, моем одиночестве неба я нашел самое прекрасное и притягивающее одиночество: одиночество жизни сложного мужского одиночества.

Выпив залпом, он продолжил:

— Моя судьба благодарна и вознаграждает меня чистотой. У меня есть с избытком все, что имеют сильные мира сего. Когда бедность стоит с протянутой рукой, чтобы перестать быть бедностью, я щедро одариваю ее. Отдавая, я отбираю у себя, но отбираю только лишнее. Я — Человек с большой буквы «Ч», а не бродячий актер, прячущийся в ее тени. И я всегда говорил себе: не придавай значения похвалам… Это дорога обмана… Будь подобен скале, обтесываемой волнами… Пусть тщеславие распадется пеной… Неважно… Уж лучше… покрыться… коростой зам…кнут…ости, чем позволить своей чванливости выкатываться прибоем на пошлые пляжи…

Fading.

Голос Опа Олоопа удалялся, терялся, а затем резко, многократно усиленным обрушивался всей своей мощью на слушателей. Потом снова шел на спад, растворяясь в едва слышном бормотании. Параллельно с этим его глаза подергивались, начинали закатываться и внезапно резко распахивались, выходя из орбит.

Какие таинственные приливы и отливы управляли его речью и его взглядом?

Никто не стал выяснять этого. Гости предпочли отдаться вместе с ним ленивому биению затухающих порывов. И этот таинственный иератический феномен так и остался бы неразгаданным, но…

Ненасытный Сиприано Слаттер приканчивал четвертую порцию «Fine Napoleуn». Он был почти пьян. Его профиль, сошедший с антропометрической таблицы, обратился к лицу друга, словно выискивая на нем объяснение происходящему. Внезапно он вскричал:

— Оп Олооп влюбился!

— Замолчите!

— А что вас смущает?

— Не городите ерунды!

— Оп Олооп влюбился! — повторил Слаттер. — Имею я право на свое мнение? Посмотрите сами, не спешите возражать. Оп Олооп влюбился!

Гастон Мариетти высунулся из своего кокона и внимательно смотрел то на нарушителя спокойствия, то на статистика. Торжествующий вид первого и молчание второго крайне озадачили его.

Он пробормотал себе под нос:

— Может быть… Взгляд пьяного человека не видит наносного в чужих поступках, вещах и словах. Он грубо аналитичен и препарирует реальность. Жест сводится к намерению, форма — к сути, слова — к истине. Может быть…

Оп Олооп возвращался из далеких интимных областей метапсихики. Он дышал. Дышал так тяжело, словно пережевывал воздух.