Оноре де Бальзак

Бальзак мечтает создать двух необыкновенных персонажей: Вильфрид – альтер эго самого писателя, Минна – воплощение Эвелины Ганской. Обоими руководит двуликий Серафит-Серафита, стоящий над смертными. Андрогин, завоевавший любовь и мужчины, и женщины, достиг высшей ступени своего духовного развития: он стоит на полпути между божественным и земным, устраняя все противоречия, предвосхищая единство материи и духа. Одним своим присутствием освобождает от телесных пут пары, поверившие в него. Его финальное восхождение на небеса – свидетельство способности человека к совершенствованию. Следуя его примеру, Вильфрид и Минна тоже в свой черед станут ангелами.

Размышляя над этим метафизическим сюжетом, Бальзак в который раз пытается проникнуть в тайну мироздания. Но чтобы превратить замысел в роман, его нужно окантовать. Что выбрать? Необходимы живописные места, чистота, холод, огромные пространства. Пожалуй, подойдет Норвегия. Он ничего не знает об этой стране, но есть книги. Итак, обрамление будет белым и стойким, словно души героев. Писатель уже видит, как в начале истории они скользят на лыжах по царству снегов. Остается заняться сверхъестественным. Здесь он чувствует себя как рыба в воде: вновь обратился к Сведенборгу, Сен-Мартену, Месмеру… и даже к ясновидящей. Топография небес известна ему не хуже, чем прилегающих к улице Кассини кварталов. Госпожа Ганская не сможет отговорить его от задуманного: как всякая женщина, да и в силу семейных традиций, она склонна к предчувствиям, подвержена страхам. Ее страсть к чтению питает стремление вырваться за рамки реальности. Итак, чем больше Бальзак занят будущим, тем сильнее его уверенность, что, взяв «Серафиту» с собой в Женеву, сумеет припасть к источнику истинного вдохновения. Он одержим новым романом и в нетерпении от ожидания встречи с той, кому мечтает его посвятить.

Тем временем приходится принять дополнительные меры безопасности их переписки с Ганской. Помимо тайных писем, которые он адресовал на имя Анриетты Борель, Оноре посылал «явные», призванные усыпить подозрения мужа и представить их отправителя в образе друга семьи. Уверения в любви, которыми полны были секретные послания, уступали в открытых место безобидным шуткам доброго парня. В одном из них он сообщает, что выслал скромное украшение с камешками, собранными Анной, несколько баночек айвового варенья для госпожи Ганской и автограф Россини для господина Ганского, его поклонника. Написано оно, как и следует в подобных случаях, вежливо, игриво. «Мадам, я думаю, что дом Ганских не откажется принять эти свидетельства воспоминаний о милом и радостном гостеприимстве, которые хранит дом Бальзака… Я рассчитываю 23-го числа этого месяца быть в Женеве, но для этого, увы, должен завершить четыре тома… Говоря о моих чувствах и воспоминаниях господину Ганскому, постарайтесь, мадам, найти выражения самые изысканные. Поцелуйте в лоб от моего имени мадемуазель Анну и соблаговолите принять уверения в моем глубоком уважении». В письме, которое отправлено в тот же день на имя Анриетты Борель, он говорит своей «дорогой киске»: «Ты найдешь здесь тысячу поцелуев и жарких ласк. Я хотел бы прижать тебя к сердцу».

В Женеве госпожа Ганская читает «явное» письмо мужу, стараясь по возможности выглядеть сдержанной, оставшись в одиночестве, прижимает к груди тайное, словно согреваясь его теплом. Скрывать ото всех свои чувства оказалось невыносимо, и она обмолвилась о них своему старшему брату Генриху Ржевузскому, писателю, которого Бальзак окрестил «польским Вальтером Скоттом»: «Мы познакомились в Швейцарии и оба от этого в восторге. Он – это господин де Бальзак, автор „Шагреневой кожи“ и других прелестных книг. Знакомство переросло в настоящую дружбу, которая, я надеюсь, продлится всю жизнь. Бальзак очень напоминает вас, мой дорогой Генрих. Даже в его внешности есть что-то от вас, а вы оба похожи на Наполеона… Бальзак – настоящее дитя. Если он любит вас, скажет об этом с искренней прямотой, свойственной возрасту, когда еще кажется, что слова не должны скрывать мысли. Если не любит, быть может, не скажет вам об этом, но возьмет в руки книгу, не для того, чтобы читать, а чтобы не видеть того, кто ему не нравится. Наконец, увидев его, не можешь понять, как подобная ученость и превосходство могут сочетаться с такой свежестью, изяществом, детской непосредственностью мыслей и чувств».