Он уже идет

– Да уж, по чуть-чуть, – усмехнулся нищий. – Выпил зараз полторы бутылки водки, нажрался мяса и завалился спать. Во сне своей собственной рвотой и захлебнулся. Хевра кадиша, похоронное братство Пионки, нашла у него в торбе то самое письмо от ребе Михла. Бедолагу схоронили на еврейском кладбище, а Тойбе раввин известил письмом. Так она из брошенной жены стала веселой вдовой.

– Почему веселой? – буркнул Лейзер.

– То-то радости у женщины было, «веселая вдова» – так ее в Куруве звали, пока замуж не выскочила.

– Что ж она, не могла для приличия погоревать?

– Ну, для приличия и погоревала несколько дней. А что это ты так подробно расспрашиваешь? – внезапно насторожился собеседник. – Ты, часом, не родственник Лейзера?

Лейзер ничего не ответил, махнул рукой и пошел на празднество.

Реб Хаим, староста центральной синагоги Курува, слыл положительным, дальше некуда, евреем. Все у него было по порядку и по правилам. Первое – это первое, а второе – всегда второе. Но, несмотря на всю богобоязненность, правильность и даже праведность, его жена долго не беременела. Прошли десять отведенных законом лет, но Хаим не заговорил о разводе. Да и кто же самолично лишит себя такого сокровища?

Блума в девушках считалась первой красавицей Курува. Многие к ней сватов засылали, только отец ее, старый Аншиль, переборчивым оказался, любил свое дитя, искал не богатства и не представителя знатного рода, а хорошего человека. В результате она вышла за Хаима, парня без особых достоинств, из простой семьи и без денег. Но! Если бы вы видели, как сияла Блума первые годы после замужества и как светился Хаим, поспешая домой после работы, вы бы перестали удивляться.

А деньги… что деньги, руки у Хаима оказались замечательными, тачал он кожаную упряжь, сбрую, седла, уздечки, а на хороший товар покупателей всегда хватает. Богатства ему труд не принес, но твердый достаток был, а Блума превратила их дом в преддверие рая. Все в нем сверкало, сияло, и ароматы всегда стояли такие, что слюна выделялась, стоило лишь переступить порог.

Первые три года они терпеливо ожидали потомства, а потом начались, как у многих в таких печальных обстоятельствах, поездки к живым цадикам и молитвы на могилах уже оставивших этот мир. Стали больше жертвовать на бедных, Хаим зачастил на уроки в синагогу, Блума не выпускала из рук книжечку псалмов. И все без толку, все напрасно, не расцветал розовый куст, не наливалась соком смоковница, не колосились рожь и ячмень.

Раввин Михл посоветовал: начните приглашать гостей на субботние трапезы. Не соседей, не прихожан – ищите в городском приюте для проходящих через Курув нищих. Начали, продолжили, обрели славу по всей округе, и без толку. Ворота остались закрытыми.

К концу десятого года супружества Блума расцвела, как цветок; на смену девичьей привлекательности пришла зрелая красота замужней женщины. А Хаим благодаря своей искренней набожности и доброму характеру стал пользоваться таким уважением среди прихожан, что, когда старый габай, староста центральной синагоги Курува, отошел от дел, ему первому предложили эту почетную должность.

О, габай – это уважение, перемешанное с унижением. Им всегда недовольны, ведь именно он решает, кого вызвать к Торе в субботу, кто будет вести молитву, кому поручить открытие створок шкафа для хранения свитков, как распределить места на празднике – десятки маленьких, но очень важных для молящихся дел решает именно он.

И поэтому габай всегда плох в глазах тех, кого незаслуженно – по их мнению – обошел, обходит и будет обходить. Сколько позорных причин и корыстных обстоятельств приписывается габаю обойденными прихожанами! Особенно когда синагога большая, народу в ней много, и кому-то долго приходится ждать своей очереди.

Но Хаим справлялся с этой нелегкой и непростой должностью самым наилучшим образом. Она так прилипла к нему, а он к ней, что его стали называть не реб Хаим и не габай Хаим, а просто – габай.

Что же касается ворот… н-да, ворота… эх, ворота… Они по-прежнему держали свои створки плотно сомкнутыми.

В один из ненастных дней месяца кислев дождь зарядил с самого утра пятницы, да так и не успокаивался до наступления субботы. Приближалась Ханука и за право зажигать свечи в большом ханукальном подсвечнике, как обычно, шли жаркие споры. Из-за них габай припозднился с визитом в приют, и когда он наконец переступил порог, все нищие были разобраны.

Кроме одного. Он, видимо, пришел в Курув прямо перед субботой, его промокшая, грязная одежда наполняла зловонием всю комнату. Покрытая красным раздражением кожа лица свидетельствовала, что в баню он тоже не успел. Размотав тряпки на ногах, нищий расчесывал покрытые струпьями ступни.