Он упал на траву

- Плюнь. Это он сгоряча. А ты думал, меня раздавит пнем?

- Он уж начал переваливаться на тебя.

- Что ж руку-то не выдернул?

- Да не успел, черт его знает.

- Я теперь должен тебе отплатить!

- Спи, друг.

- Да. Это так, я тебе друг, запомни.

- Так и я тебе друг. Так и знай.

Лешка придвинулся ко мне еще ближе.

- Слушай, - сказал он. - Сережка-то прямо спятил. Бежать хочет в Москву.

- Не может быть!

- Сражаться надо, - спокойно сказал из темноты Сережа.

- Ты не спишь? - спросил я.

- Я все ночи не сплю!

- Это не дело!

- А ты не учи! Не учи ученого!

Я хотел ему ответить как-нибудь порезче, но в это время что-то завыло, загудело, и страшный нарастающий визг пронесся над нами, как будто ведьма на помеле пролетела, потом ужасно трахнуло, дом наш зашатался из стороны в сторону, и в углах его послышался треск.

- Бомба! - крикнул с постели дядя Яша. - Васька, ты где?..

Васька откликнулся ему, тетя Груня заплакала и запричитала в темноте, а мы повскакивали с соломы. Кто-то чиркнул спичку, мы стали одеваться, толкаясь и хватая чужую одежду.

- Пойти взглянуть, - сказал Степан Михалыч в случайно образовавшейся паузе.

Его голос подействовал успокаивающе. Стало тише, люди, уже не теснясь, вышли на улицу. Было темно. На горизонте пылало зарево.

- В лес, что ли, упала, - сказал дядя Яша. - Но то не эта, нет. Больно далеко. Горит где-то около Боровска. Видно, фриц за Боровск взялся терзать. А если он его возьмет, нам всем хана.

- Это почему же? - зло спросил Сережа Любомиров.

- Отрежет, - просто сказал дядя Яша, - отрежет, и нету нам никакого пути. Если только левее, на Наро-Фоминск. Ну, так и фриц, коли он Боровск возьмет, неужели он Наро-Фоминском погребает?

- Не каркай, дядя Яша, - сказал Тележка. - Как вы это все любите в хате сидя располагать.

- Думать надо, умом надо своим пользоваться, - сказал дядя Яша, - и тогда картина сама себя окажет.

- Наполеон, чисто Наполеон, - сказал Бибрик.

Киселев тяжко дышал, слышно было, как он скребет свою щетину.

- Стой не стой, завтра рано на работу, - сказал Степан Михалыч. - Наша война продолжается.

Он пошел в избу. И все пошли за ним. А я пошел на деревню. Спать не хотелось, вот что было странно. Ну, да я ведь поспал уже часа три. Почти норма. Я перешел через мостик, и он опять пугливо задрожал под моими ногами. На этой, штабной, стороне было как-то тише и спокойнее, и люди, которых я встречал, все держались спокойно, а если и были встревожены, то друг перед другом этого не показывали. И я подумал, что надо бы мне пройти мимо Дуниного дома, мало ли что: может, я им понадоблюсь.

Как только я вошел в маленький проулок, так сразу от забора отлетела легкая тень, и Дуня прильнула ко мне.

- Испугалась? - сказал я. - Дунечка ты моя маленькая.

- Испугалась, - сказала Дуня и вздохнула прерывисто, по-детски, - ужас как испугалась. Я в амбарушке спала, там у меня жаровенка есть, а он как тарарахнет, ну, думаю, конец света...

- Нет, это еще не конец, - сказал я, и мне стало тоскливо. - Много еще будет бомб, надо привыкать...

- Холодно, - сказала она и повела плечами.

Я сказал:

- Пойдем провожу.

Мы пошли с ней в глубь проулка, вошли к ним во двор, и я увидел, что слева от ворот стоит крохотный нахохленный домик, просто как декорация, такие строят у нас в Сокольниках под Новый год для детей.

- Вот здесь и сплю, - сказала Дуня и открыла дверь. - Входи.

Там были нары или скамья, прикрытые какими-то дерюжками и веретьем, и красным раскаленным глазком смотрела маленькая железная жаровенка, похожая на керогаз. Дуня села на скамью, в красном призрачном свете были видны ее таинственные глаза.

- Как хорошо, что ты пришел, - сказала Дуня. - Я так хотела, чтобы ты пришел.

- А я стоял на крыльце с нашими, смотрел, где бомба упала. А потом все пошли спать, а я сюда.

- Само потянуло?

- Само...

- Сердце сердцу весть подает... Садись, что ты...

- Да я не устал, ведь я не работал.

- Садись со мной, - сказала Дуня.

И я сел с ней рядом. Она положила свою руку в мою, и долго мы так сидели с ней, и я держал эту милую руку и глядел на эти несказанные глаза, на жемчужные зубы несмело улыбающегося рта...

- Ну, а если бы не война? - вдруг сказала Дуня.

- Что?

- Я говорю, если бы не война, а вот мы с тобой встретились, и тебя бы сюда тянуло, как сегодня, а меня к тебе. Вот если бы можно нам было, ты бы посватался ко мне?

Как она сказала это слово "можно"! Я сегодня все время думал, что вот с тобой мне все можно. Болтливым быть или даже глупым, молчать или хромать, заплакать тоже можно, все можно. И насмешек не будет, и зла за пазухой не будет, и оглядки и фальши не будет, нет.

- Что молчишь-то? - сказала Дуня. - Не посватался бы, значит?

Да что я, каменный? Кто же это выдержит. Ведь все равно мне с ней нельзя по десятку причин, но зачем же обижать - ведь лучше ее нет в целом свете, и потом, ведь это правда.

- Посватался бы, - сказал я, - еще как. Семьсот верст пешком бы к тебе бежал.

Она придвинулась, и прильнула ко мне, и положила мне голову на плечо.