Он убил меня под Луанг-Прабангом. Ненаписанные романы

Степанов взглянул на пленника: тот был похож на Ситонга как две капли воды. Хотя, вспомнил он, в Ханое ему говорили, что все европейцы кажутся в Азии похожими друг на друга. «У нас лица разные, а вы все одинаковые, как братья». Степанов тогда удивился: «Но ведь у нас есть блондины, рыжие, брюнеты». Ему ответили: «А мы не смотрим на волосы. Мы смотрим только на форму глаз и на цвет кожи».

– Вставай, – сказал Ситонг пленному и тронул его мыском своих драных кедов. – Ну!

Пленник лежал не двигаясь, но глаза открыл.

– Что ты с ним говоришь? – удивился шофер. – Пусти ему пулю в лоб.

– Вставай, – повторил Ситонг.

Человек по-прежнему не двигался.

– Не понимает по-нашему, – сказал Ситонг. – Попробуй с ним по-американски.

– Нечего с ним по-американски, – снова повторил шофер из темноты, – ему надо пустить пулю в лоб.

– Он пленный, – сказал Ситонг.

– Он диверсант и стрелял нам в спину.

– Он стрелял нам в грудь.

– Какая разница?

– Разницы никакой, – согласился Ситонг, – только он пленный.

– Вы говорите по-английски? – спросил Степанов.

Пленный сразу поднялся, и лицо его дрогнуло и стало растерянным.

– Кто вы? – спросил он.

– Патет-Лао, – ответил Степанов. – А вы?

– Пусть говорит правду, – сказал Ситонг. – Скажи ему, что у нас мало времени и трудно с местом в машине. Переводи, переводи! Переводи, – повторил он. – Они бомбят наши госпитали. Они заставляют нас говорить так.

– Откуда вы? – спросил Степанов. – Ваше имя?

– Я из Гуэ. Меня зовут Нгуэн Ван Хьют. Меня забросили американцы.

Степанов перевел.

– Спроси его – будет он говорить все моему командиру?

– Да, – ответил пленный. – Конечно.

– Спроси его: зачем он прилетел к нам?

Пленный долго молчал. Это был не молодой уже человек, очень худой, слишком для вьетнамца высокий. Хотя, может быть, он показался таким Степанову из-за худобы.

– У меня же семья, – очень тихо ответил человек, и губы его затряслись.

23.45

– Я не хочу в бар, – сказал Эд. – Я никуда не хочу, Сара.

– А я очень хочу, – сказала она и прижалась лицом к его плечу, и стало ему от ее прикосновения пусто и горько.

– Не надо, – попросил он.

– Нет, надо.

– Зачем ты прилетела сюда?

Сара отодвинулась, поправила прическу и ответила:

– У тебя есть сын, Эд. У тебя есть семья.

– Я предал самого себя из-за семьи, из-за сына, из-за тебя, – ответил он. – Ты получаешь деньги, Уолту пока еще не бьют морду из-за того, что его папа бомбит Азию, – чего тебе еще надо? Из-за вас я потерял самого себя – чего вам всем от меня надо?

– Теряют, когда есть что терять.

– Ну вот, видишь… О чем же нам говорить? О чем, Сара?

– Ты ведь сам хочешь, чтобы все наладилось.

– Ненавижу, когда за меня говорят. Если бы я хотел, чтобы наладилось, я бы сказал тебе об этом. Кто из нас двух лучше знает меня: я или ты?

– Я.

– В каждом человеке живет много людей. Ты знаешь меня одного, мой радист – другого, мальчик – третьего, лаосцы – четвертого, а я – знаю себя пятого. И все мы разные. Ты всегда хотела, чтобы я был одним. Тебе надо было выйти замуж за клерка из рекламного бюро: они отличаются спокойной одинаковостью, а человек, который пишет или снимает, – обязательно должен быть психом. Ты этого никогда не могла принять, я шокировал тебя тем, что я был таким, каким был, а не был таким, как все.

– Ты изменял мне, Эд. Ты предавал меня с потаскухами, а я всегда была тебе верна.

– Сосуществование – это отнюдь не любовь, Сара, но любовь – это обязательно сосуществование! Любовь предполагает уважение к индивидуальности. Иначе – получается ярмо собственности. Ты считала меня своей собственностью, а человек принадлежит только самому себе.

– Я всегда была верна тебе, Эд. И меня никогда не тяготила эта верность.

– Что ты кичишься этим?! Что – верность?! Медаль за храбрость? Счет в Лозанне?! Когда верность делается тиранией, так лучше пусть будет взаимоуважительная неверность.

– Тебе всегда хотелось, чтобы я изменила тебе, я знаю. Ты всегда по ночам расспрашивал меня: «Как тебе было бы с другим? Представь, что я другой…»

Стюарту вдруг стало мучительно гнусно: так ему было однажды, когда он пошел в клинику – смотреть аборт. Он писал повесть, и ему надо было описать аборт. Он после этого уехал на два месяца во Флориду и пил, не просыхая, чтобы забыться.

– Ты все помнишь, Сара, – сказал он, – у тебя прекрасная память. А я, когда спрашивал тебя о чем-то ночью, не помнил ничего днем…

– Не ври себе, Эд.

И он понял, что она сейчас сказала правду, и это родило в нем злость.

– Скотина! – сказал он, сморщившись.

– Это ты – скотина, – тихо ответила Сара, – это ты подлая скотина, а не я.

– Так зачем ты приехала сюда?!

– Потому что я тебя люблю…

23.47

Ситонг укрыл трупы двух диверсантов брезентом, связал руки пленному и сказал шоферу:

– Едем.

Шофер сказал:

– Все-таки лучше бы его тут пристрелить. Вдруг впереди еще одна группа? Что тогда нам с ним делать?

Ситонг попросил Степанова:

– Переведи-ка – их выбросили одних или были еще группы?

– Было еще четыре группы, – ответил пленный. – По три человека в каждой.

– Их бросили вместе?

– Вас бросили вместе? – перевел Степанов.

– Нет. Нас бросили последними.