Он убил меня под Луанг-Прабангом. Ненаписанные романы

Это было в Крыму, в Старом Свете. Степанов тогда купил старенький «Москвич», и они с Надей поехали к морю. Был конец апреля, но он все же уговорил.

– В мае уже купаются, – сказал он.

– В конце мая, – уточнила Надя, – а ты месяц не усидишь…

Но ему очень хотелось поехать к морю на «Москвиче», и они поехали.

Зачем женщина вначале так легко соглашается с взбалмошным неразумением любимого? Зачем так скоро любовь трансформируется в чувство собственника? Зачем мы, исповедуя философию движения, относимся к любви словно слепые узколобые догматики? Зачем мы не говорим себе сразу, что любовь обязательно переходит в дружбу и в привязанность, а это ведь уже не любовь? Проблема человеческой совместимости – это и есть проблема счастья в любви. Перед тем как зимовщиков отправлять на год в Арктику, их испытывают невропатологи. Неужели влюбленным надо проходить испытание на будущую совместимость? Может быть, кто знает.

– Смотри, море, – сказал тогда Степанов.

Оно появилось в разрыве облаков ранним утром. Старый Свет еще спал – только отчаянно голосили петухи. И еще очень горько пахло жжеными листьями. Этот запах казался Степанову горьким, потому что он уезжал от Нади в первый раз, когда на даче жгли листья – и голубой дым уходил в синее сентябрьское небо. Надя долго стояла возле калитки, глядя ему вслед, и он то и дело оборачивался, и в нем все пело, и идти ему тогда было невозможно легко – как после хороших трех раундов. Только после хороших трех раундов с товарищем, после горячего душа и жесткого полотенца в нем появлялось раньше такое ощущение.

Счастливая горечь первой недолгой разлуки с ней потом прошла, разлуки стали их бытом, а вот горький запах жженых листьев остался в нем, как символ недолгого счастья, и тишины, и любви.

– Очень скользкая дорога, – сказала Надя. – Будь осторожен.

– Да ладно, – сказал он, – ты смотри, какое море!

Он резко перевел рычаг переключения скоростей, и рычаг остался у него в руке – хороший, видно, металл поставили на заводе, черт их дери! Машина заскользила вниз по горной дороге. Она была сейчас неуправляемой и скользила быстро.

– Правь, родной, правь! – прошептала Надя и стала бледной и пальцы поднесла к щекам. Она всегда подносила свои длинные пальцы к щекам, когда пугалась, или когда он обижал ее, или если она смущалась чего-то. Руки ее не потянулись к дверце, нет. Она сидела возле, повторяя все время как заклинание:

– Правь, Димочка, правь…

А он тихо матерился и не знал, что делать, потому что машину тащило вниз, а метрах в двадцати начинался крутой обрыв. Тогда Степанов зажал в ладони острый огрызок рычага передачи, перевел его на первую скорость, и машина, дрогнув, остановилась.

– Правь, Димочка, правь, – продолжала повторять Надя.

– Чем мне править?! – закричал он тогда. – Что ты болтаешь?!

А она ведь ни разу не потянулась рукой к ручке дверцы…

Все вокруг нас хрупко и непрочно. Зачем мы забываем и об этом? Стекло хрупко? Чушь. Что есть на свете более ломкое, чем человеческие чувствования?

Мы начинаем предавать себя в дни счастья, не замечая этого. Во всяком горе жди радости. Значит, и в счастье должно ждать горя?

– Надо покрутить ручкой, – сказал шофер и засмеялся.

«Веселый парень, – подумал Степанов, – с таким не соскучишься. Тхань был настоящим водителем, а этот еще совсем мальчик».

– Давай ручку, – сказал Ситонг, вылезая из машины.

Шофер долго копался у себя под сиденьем, а потом сказал:

– Нет ручки.

– Чем же я тебе буду крутить? – рассердился Ситонг. – Пальцем, что ли?

Шофер рассмеялся, и Степанов тоже.

– Ничего, – сказал Степанов. – Сейчас мы развернем машину на месте и пустим ее вниз. Она пойдет под гору и заведется со скорости.

Они взмокли, разворачивая машину. Им приходилось удерживать ее над пропастью, но они все-таки ее развернули.

– Садитесь, – сказал шофер, – сейчас заведется. А внизу есть площадка, там можно развернуться. Там большая площадка…

Но они не сели в машину, потому что снова услыхали самолет.

22.13

– Ты заметил, что обостренное чувство совестливой стыдливости у женщины унижает мужчину? – спросил Эд. – Длительно стыдливая женщина может сделать мужчину импотентом.

Билл смущенно хмыкнул.

– Ты что, девственник?

– Нет, командир. Только меня развратные женщины без стыда совершенно не волнуют. Мне самому стыдно за них. Я люблю нежность.

– Это потому, что вы теперь все слишком рано начинаете.

– Нет, командир. Про это больше болтают.

– Посмотрите-ка, а они все еще стоят. Они не могли нас слышать, мы подлетали из-за хребта.

– Обезьяны, – сказал Билл, – чарли проклятые.

– Они люди, а не обезьяны. Зачем ты так? Надо уважать врагов. Если мы воюем против обезьян уже пять лет и по-прежнему сидим по горло в дерьме, то кто же тогда мы сами-то?

– На них надо бросить пять водородных штучек, и все кончится.

– Кто их будет кидать? Ты?

– Ну и что? Я кину.

«А ведь этот действительно кинет, – подумал Эд, – и с ума потом не сойдет».

– А дети?

– Какие дети?

– Их дети. Маленькие дети. Они ведь тоже сгорят…

– Что – дети? «А ля гер, ком а ля гер»…

– К тому же ты знаешь французский?

– Я беру уроки.