Он сделал все, что мог

Там, далеко-далеко, — Москва и мои милые старики. Наш дом, справа — книжный магазин, а слева… Подождите, что же слева? Кажется, фотография. Ну да, фотография. За стеклом — портреты артистов, писателей. Помню, как я останавливался, бывало, перед витриной и бездумно смотрел на фотографии, оттягивая возвращение домой, потому что получил «плохо» по истории. Ох, проклятая история! Как я ненавидел все эти даты, войны, имена, которые нужно было запоминать! Зато какое счастье пойти в воскресенье с отцом в кафе-мороженое! Я получал целую кучу разноцветных холодных шариков и запивал их розовой шипучей водой. Потом отец ехал на бега, а я становился свободным как птица. Прежде всего я шел на улицу Горького. Там у меня было любимое местечко — скверик против Моссовета…

Где-то далеко ухнули подряд несколько тяжелых, глухих взрывов. Казалось, я лицом ощутил качнувшуюся тишину ночи. Идет война. И вдруг мне стало страшно и стыдно: идет война, а я опять думаю о какой-то чепухе: о пломбире, о шипучей воде…

И я снова вспомнил своего партизанского учителя Михаила Карповича. Вспомнил и повел с ним безмолвную беседу. Я мысленно рассказал ему все, что случилось со мной с той минуты, когда я очнулся на угольной куче возле депо, и до вот этой тихой ночи на безвестном мне вражеском аэродроме. И спросил: «Правильно ли я себя вел?»

Считайте это мистикой, но я услышал хрипловатый от непроходящей простуды, негромкий голос Михаила Карповича: «Опять ты, парень, якаешь направо и налево! «Я люблю пломбир, я люблю улицу Горького»… Здесь, здесь ищи свою беду. Неужели тебе не понятно, что война — это ты сам! Ты же солдат. А настоящий солдат, он, брат, и во сне воюет…»

Что-то похожее я от него слышал раньше в те томительные ночи, когда жил в его землянке. Только теперь то действительное смешалось с тем, что я думал и сам.

«Михаил Карпович, но сейчас война для меня только в том, чтобы не сломиться перед палачами».

«Нет, парень, это еще не вся твоя война. Не каждый, кто не ворует, — честный. Если бы все наши солдаты считали, что главное для них — как бы не стать подлецом, мы бы давно войну проиграли. Я знаю, тебе нелегко, тебя бьют, но ты подумай и о другом. Если ты даже сломишься, враг от тебя большой ценности не получит, ты же ничего важного не знаешь. Гестаповцы скоро разберутся, что ты для них не копилка с деньгами. Ну, а то, что ты попал в какую-то их игру, что это для тебя? Играют-то они, а не ты».

«Что же мне делать, Михаил Карпович?»

«А ты подумай, из чего война состоит? Главное — убивать врагов, которые топчут нашу святую отчизну и хотят отнять у нас все, что дала нам революция и что было радостью нашей жизни. Значит, надо одно: убивать проклятых, не то они перебьют нас. Когда каждый наш солдат положит хотя бы по фашисту, войне конец. Вот почему на фронте один закон, один устав: видишь врага — убей его…»

Я невольно оглянулся на сторожившего меня солдата. Он стоял, прислонившись к ящикам, положив руку на перекинутый вперед автомат. Вот он, враг, я его вижу, он рядом. Чего же я жду? Убить его! Убить, исполнить свой святой долг перед войной, а там будь что будет!

У меня в душе возникло такое ощущение (это бывало в детстве во сне), будто я отрываюсь от земли и лечу, лечу. Все стало таким ясным, таким легким.

Я придвинулся к солдату. Он отшатнулся и качнул на меня стволом автомата. Нетерпеливо переступая с ноги на ногу, я дал ему понять, что мне понадобилось в уборную. Солдат растерянно оглянулся по сторонам. Но поблизости никого не было. Тогда он рывком повернул меня лицом к груде ящиков и, уткнув мне в спину ствол автомата, стал развязывать мне руки:

— Шнеллер![2]

Мгновенно оборачиваюсь, двумя руками хватаю автомат за ствол и приклад и дергаю изо всей силы вниз. Солдат повалился на меня и ударился лбом о мой подбородок.

В это время буквально рядом взвыла сирена. Ее истошный вой вонзился в барабанные перепонки. Я подумал, конечно, что сирена вызвана моими действиями, но остановить меня уже не могло ничто.

Я сорвал автомат с шеи солдата и, продолжая держать его двумя руками, с полного взмаха ударил солдата по голове. Мой удар совпал с таким оглушительным грохотом, что я на мгновение замер. Что это? Оказывается, за грудой ящиков стоят зенитные орудия и сейчас они открыли исступленную стрельбу в небо. Трассы снарядов натягиваются к звездам, как струны.

Солдат лежит на земле. Он еще живой, вяло цепляется за мои ноги. Я наношу ему еще один удар прикладом автомата и бегу влево. Теперь я вижу зенитки. Они стоят в глубоком котловане шагах в двадцати. Я беру левей котлована и, пригнувшись, стремительно бегу к лесу. Загрохотали и другие зенитки. Одна из них снова на моем пути. Потом возникает силуэт большого самолета…

Я не знаю, сколько я так бежал. Бег оборвался внезапно. Земля вдруг исчезла из-под ног. Я пролетел в воздухе и всем телом ударился точно о стену. Не чувствуя боли, вскочил, — оказывается, я ввалился в широкую и глубокую канаву. Ноги выше колен в воде. Я подпрыгнул и перевалился по ту сторону насыпи.