Он поет танго

Я терзался сознанием вины и в то же время не мог ни в чем себя обвинить. Или мог: в конце концов, я оказался настолько подлым и трусливым, что отправил скупцам из Акассусо бесполезное письмо, в котором обвинял Бонорино, воспользовавшись его откровенностью в подвале. В Буэнос-Айресе, где дружба — это решающая и абсолютная добродетель, как явствует из текста множества танго, любой доноситель является мерзавцем. Существует по крайней мере шесть слов, обливающих такого человека презрением: soplon, buche, boton, alcahuete, batidor, или, из тех же букв, ortiba. Я был уверен, что Тукуман считает меня человеком недостойным. Он много раз просил меня написать злосчастное письмо, но при этом считал, что я скорее дам отрубить себе руки, чем сделаю это. Для человека, убежденного, подобного мне, что слова и поступки непосредственно связаны между собой, поведение моего друга с трудом поддавалось объяснению. Я тоже не без борьбы согласился написать донос. И все-таки алеф значил для меня больше, чем нечистая совесть.

Я снова увидел ту женщину-великаншу, что стирала белье в биде в день, когда я прилетел в город. Она спускалась по лестнице с матрасом на спине, грациозно обходя препятствия. Тело женщины истекало потом, однако макияж на глазах и губах выглядел безупречно. Жизнь ко всем стучит одинаково, сказала она, увидев меня, но я не уверен, обращалась ли она ко мне или к себе самой. Я стоял посреди холла, ощущая себя еще одной деталью меблировки. В этот момент я понял, что «стучать» и «доносить» — это синонимы.

Из полумрака подвальной лестницы высунулась круглая голова Бонорино. Я попытался скрыться, чтобы не встречаться с ним лицом к лицу. Но библиотекарь покинул свое убежище, специально чтобы поговорить со мной.

Пожалуйста, Кадон, спуститесь, попросил он. Я уже начинал привыкать к метаморфозам моей фамилии.

Карточки с лестницы исчезли, и полутемное жилище, в низкие окна которого едва-едва мог проникнуть скупой луч солнца, напоминало мне о главном коридоре пещеры, которую Кафка описал в «Норе» за шесть месяцев до смерти. Подобно тому как грызун из рассказа складировал съестное вдоль одной из стен, получая удовольствие от разнообразия и интенсивности исходящих от него запахов, так и Бонорино скакал вокруг коробок из-под фруктов, которые раньше служили ему мебелью, а теперь, установленные поверх пяти или шести других коробок, усугубляли тесноту крохотной ванной и кухоньки. В них библиотекарь уложил все накопленное имущество. Мне удалось разглядеть словарь синонимов, рубашки и газовую горелку. На стенах оставались следы от бумаг, висевших там годами, а единственной мебелью, которая не сдвинулась со своего места, была кровать — впрочем, теперь она стояла обнаженная, без простыней и подушек. Бонорино прижимал к груди свою бухгалтерскую тетрадь, в которую он заносил информацию, рассеянную по его цветным корточкам. Пепельного цвета лампочка в двадцать пять ватт лишь слегка освещала его горбатую фигурку, на которую, казалось, обрушились все скорби этого мира.

Безотрадные новости, Кадон, молвил библиотекарь. Свет познания приговорен к гильотине.

Мне очень жаль, солгал я. Никогда не знаешь, почему происходят такие вещи.

Я же, напротив, могу видеть все, что утратил: квадратуру круга, укрощение времени, первое основание Буэнос-Айреса.

Ничто не будет утрачено, если с вами самими ничего не случится, Бонорино. Можно я оплачу вам гостиницу на несколько дней? Окажите мне такую любезность.

Я уже принял приглашение других изгнанников, они найдут мне пристанище в «Форте Апачи». Вы иноземец, вам нет нужды во что-либо вмешиваться. Будем служить Богу в том, что возможно, и примиримся с тем, что о невозможном можно только мечтать, — как говорила Святая Тереса.

Я вспомнил, что Карлос Архентино Данери пришел в отчаяние, когда ему объявили о сносе дома на улице Гарая, потому что, если его лишат алефа, он не сможет завершить поэму с амбициозным названием «Земля». Бонорино, потративший тридцать лет на трудоемкие подступы к «Национальной энциклопедии», напротив, казался мне безразличным. Я не мог придумать, как ненавязчиво перевести разговор на его сокровище. Я мог бы завести речь об отполированном участке пола под последней ступенькой или об изображении скрипки Страдивари, которые подглядел во время своего предыдущего визита. Задачу мне облегчил сам библиотекарь.

Все равно, рассчитывайте на мою помощь в любой ситуации, сказал я, покривив душой.

Именно так. Я собирался просить вас сохранить эту тетрадь, в каковой содержится выжимка моих бессонных ночей. Вернете ее мне как-нибудь перед возвращением домой. Я слышал, что в «Форте Апачи» крысам да ворам живется привольно. Если я потеряю свои карточки, я не потеряю ничего. Это лишь черновики и списки с чужого воображения. То, что я действительно создал, находится в этой тетради, и я не сумею ее защитить.

Вы меня даже не знаете, Бонорино. Я ведь могу предать вас, продать эту тетрадь. Я мог бы даже опубликовать ваш труд под своим именем.