Омут памяти

Через два-три месяца состоялось заседание бюро по этому вопросу. Оно длилось более восьми часов. Оказалось, что этот капитан выступил на партийном собрании в своей организации и рассказал о некоторых сфальсифицированных делах. В результате против него была организована провокация. Один из посетителей закусочной учинил драку и стал отнимать пистолет у капитана. Капитан дважды выстрелил вверх, его ударили по руке, и третья пуля попала в кончик пальца одного крестьянина. Капитана избили в закусочной, избили в милиции, а затем осудили на 8 лет тюрьмы.

Когда ситуация стала проясняться, бюро приняло решение доставить на заседание пострадавшего. От капитана долго не могли добиться ни одного слова — он плакал. Пригласили врачей, они как-то успокоили его. Придя в себя, он рассказал жуткую историю о своих мытарствах, о порядках в КГБ, о беззакониях и фальшивых делах.

Насколько я помню, на этом заседании исключили из партии и сняли с должностей более 15 работников управления УКГБ. Пришлось уйти с поста и руководителю управления. Тогда этот эпизод я воспринял как торжество справедливости. Но не прошло и года, как сняли и Ситникова. А позже выяснилось, что вся эта история — финал длительной подковерной борьбы внутри областной элиты, и не только областной.

Из того, ярославского времени расскажу о трех встречах с Матвеем Федоровичем Шкирятовым — «совестью партии», как его тогда называли. Называли всерьез. Должен сказать, уроки я получил весьма впечатляющие — уроки «партийной жизни». Они составили ту часть опыта, которая постепенно избавляла от иллюзий.

Шкирятов был председателем Комитета партийного контроля — репрессивного органа партии.

Мне не было еще и тридцати. Заведуя, отделом школ и вузов, я одновременно являлся секретарем партийной организации аппарата обкома. Состоялось очередное партийное собрание, на котором я не присутствовал, был в отпуске. Сначала все шло мирно. Но вдруг один из работников административного отдела обкома (КГБ, МВД, армия) Кашин обвинил первого секретаря обкома в «троцкизме в области животноводства». Ситников вспылил и сказал все, что об этом думает, в частности, заметил, что не помнит, чтобы Троцкий занимался животноводством и высказывался по этому поводу. Тут и была его «ошибка».

Кашин написал в ЦК донос, после которого Ситникова, а также секретаря по сельскому хозяйству Гонобоблева, меня (как партийного секретаря) и автора письма вызвали к Шкирятову. Началась «проработка». Я был потрясен нелепостью обвинений и предвзятостью обсуждения. Пытался что-то объяснить, но Шкирятов прервал меня, сказав: «Помолчи, ты еще молод». Только потом я узнал, что все это было подстроено, поскольку Ситникова не любил Маленков. У Шкирятова все шло к тому, что Ситникова надо снимать с должности. Однако избежать такого исхода помог сам кляузник. Когда Шкирятов заговорил о необходимости серьезных выводов, Кашин вскочил и в раздраженном тоне заявил:

— Какие выводы? Надо немедленно их всех с работы снимать, из партии исключать.

Шкирятов не мог стерпеть подобного. Он посмотрел на Кашина и сказал:

— Ах, вот ты какой! ЦК хочешь учить уму-разуму!

И, обращаясь к Ситникову, добавил:

— Как вы могли допустить, чтобы люди, не умеющие вести себя в ЦК КПСС, работали в партийном аппарате?

Дело о троцкизме в животноводстве было закрыто. Ситников позвонил в Ярославль и продиктовал текст решения бюро обкома об освобождении Кашина от работы.

Вторая встреча со Шкирятовым была тоже достаточно нервной.

Первый секретарь обкома Владимир Лукьянов (Ситникова к этому времени уже сняли) сказал, что меня вызывают в КПК. Честно говоря, я был напуган. Приехал в Москву, позвонил по телефону в приемную Шкирятова, как и было велено. Назначили время приема. Шкирятов встретил меня хмуро, начал с того, что в ЦК поступило письмо, в котором сообщается, что я не проявляю необходимой активности в борьбе с засильем «космополитов» в вузовских коллективах, особенно в медицинском институте. Начал упрекать в том, что я не понимаю линии партии и, как результат, способствую развитию космополитизма. Я мало что понял, лепетал что-то невразумительное, например, что в Ярославле космополитизм никак себя не проявляет.

— Иди, — буркнул Шкирятов, — будем принимать решение.

Но когда я пошел к дверям, он спросил:

— Почему прихрамываешь?

— Фронтовое, — ответил я.

— Где воевал?

— На Волховском.

— В каких частях?

— В морской пехоте.

Он велел мне вернуться к столу, уже мягче стал рассуждать о бдительности, о коварстве империализма и прочем. И отпустил с миром. А в «козлы отпущения» избрали, видимо, кого-то другого.