Омут

А Максим как раз отложил инструменты и присел на пороге. Как и Воздвиженский, он смотрел в небо и видел тысячи звезд, но не думал ни о них, ни о себе. Физическая усталость успокаивала, и он просто сидел, с удовольствием ощущая наработавшиеся мышцы.

— Закончил, Максим? — спросила Татьяна. Она была рада, что он уже не у верстака и не придется пререкаться, это было ей почти не под силу.

— Да нет еще.

— До утра колотить собираешься? Раздражение, что подняло с постели, сразу же вновь охватило ее. Она напряглась, готовая к схватке, но Максим пояснил спокойно:

— Не поняла ты. Работу не закончил. А на сегодня — будя. Хотя делов накопилось. Пока мировую революцию делал… накопилось.

Миролюбивый тон располагал к взаимности.

— Что за дела?

Максим вздохнул, но без огорчения:

— Начать да кончить. Рамы жучок поел. Две двери перекосило. На чердаке кое-что подправить нужно. Но это по мелочам.

— А главное что?

Он ответил охотно:

— Мебелью займусь. Посмотри, какую я доску мраморную купил. По случаю досталась.

Максим, встал, освобождая вход в сарай. Там под керосиновой лампой действительно стояла отшлифованная каменная доска.

— Зачем она тебе?

— Умывальник сделаю хороший. С зеркалом. А главное, хочу за письменный стол взяться. Для тебя.

— Для меня? — удивилась она.

— Тебе. Ты ж у нас образованная. Может, и дальше учиться будешь. Раз уж начала. Это мое дело стружку гнать… Выучишься, сама учительница станешь. Где ж детские тетрадки раскладывать? Стол нужен.

Говорил он буднично, без нажима, но в то же время уверенно, как о деле решенном, исключая возможность ухода сестры в другой дом. И хотя это совпадало со всем ее сегодняшним настроением, Таня слушала в растерянности. Трогала забота брата, ей непривычная, но и ранили его слова, вроде бы разводит, не спросившись.

Развязывая и снова непроизвольно завязывая платок на груди, Таня сказала:

— Меня сегодня Вера Никодимовна к ним переехать просила.

— Кто?

— Вера Никодимовна, мать Юрия.

— А… «свекруха».

«Зачем я сказала? Ведь все равно не перееду», — пожалела о сорвавшихся словах Таня.

Максим молчал.

— Что ж ты? — нарушила Таня молчание.

— Он что?

Вопрос был негромкий, но оглушительный. Зазвенело в ночной тишине.

— Он-то просил? — повторил брат.

— Почему ты так спрашиваешь?

«Потому что с другой его встретил», — хотел сразу сказать Максим, но сразу не решился.

— Да ведь сколько уже канитель эта тянется…

— Это не канитель.

— Знаю. Любовь. А все равно, тянется, да не получается. Потому что, если прямо на вещи смотреть, как был он тебе не пара, так и сейчас не пара.

— По-моему, революция всех уравняла.

Сказано было это из годами сложившейся привычки противоречить.

— Думаешь? А по-моему, людей, Татьяна, не сравняешь. Арбузов и то двух одинаковых не бывает. Один красный, а другой… белый. Юрий твой тоже навряд ли порозовел. Вот и суди сама — раньше ты хоть в приличную семью входила, к лучшей, по твоим понятиям, жизни приближалась. А теперь? Брат из партии вышел, а муж кто? Никуда от его прошлого не денешься.

— Что ж его, всю жизнь преследовать будут?

— Преследовать, может, и не будут, но резво скакать не дадут. Потому что клеймо. Прошлого не сотрешь. Раньше ноздри рвали, а теперь анкета метит. Куда ни придет, ему прежде всего бумажку в руки и чернила. Садись, мил человек, пиши, кто ты есть. А куда ему и идти-то? Ничего не умеет. Попросту говоря, недоучка. Вот и выходит, что снова не пара, хоть и с другой стороны. Ты-то еще расти можешь.

— Максим! Не говори так.

— Разве неправда?

— Может быть, и правда. Но тем более!

— Я так виновата перед ним.

— Уверена?

— А ты не знаешь!

— Знаю. Потому и говорю.

— Ты его всегда ненавидел.

— Ну уж и ненавидел. Не любил, точно. А за что мне его любить? Чужой он мне по духу человек.

— Ты и мне так говорил.

— С тобой дело другое. Хоть и жили, как собака с кошкой, а кровь одна. Вот и жалею. Ну на что он тебе… такой?

Все говорил Максим правильно, но он всегда правду говорил — во всяком случае, верил, что говорит правду, — только правда его всегда была тяжелая, прибавляла груза, а не облегчала. И сейчас тоже. И потому Татьяна не соглашалась, а спорила, возражала.

— Да не дрянь же я! Когда выгодно — любить, когда плохо ему стало — бросить… И так виновата, что б ты ни говорил!

— А я скажу. Он по ребенку горюет?

Таня натянула платок на плечи: показалось, ветерком повеяло.

— Он иначе переживает, он же никогда не видел мальчика.

— А если б увидел? Порадовался?

Она вспомнила первую встречу с возвратившимся Юрием.

— Как я знать могу? Не спрашивай.

— Думаю, не возрадовался бы. Куда ему в нынешнем его положении еще камень на плечи! А если переедешь, придется все рассказать, верно?

— Верно, Максим, верно. У тебя что ни слово, то гвоздь забитый. Одним ударом по шляпку.

— Не я бью. Жизнь. — Он вошел в сарай, взял табурет, вынес. — Да ты сядь. В ногах правды нет.

— Какую еще ты правду от меня хочешь?

Но села. Устала на ногах.