Омут

— А нас в расход? Брата на фонарь? Б… белогвардейская! Да я тебя сейчас собственной рукой…

И рука его в самом деле потянулась к комоду.

Мать кинулась, схватила тяжелый маузер.

И тогда Татьяна ударила запрещенным приемом:

— Положи эту трещетку, мама. Никого он не застрелит. Ты думаешь, почему он разорался? О пролетарском позоре кричит. Он боится, что мой ребенок сломает ему большевистскую карьеру. И все.

Каждое ее слово было неправдой, и она знала это. Но шла на смертельный риск, чтобы ударить больнее, расквитаться… Не с ним. С повергшей ее судьбой, которая сейчас глумилась над ней голосом брата.

Максим задохнулся в ярости. Еле выговорил:

— Ты это в самом деле?

— А разве не так?

— Ну, гнида… Гнида какая, а?

Мать заплакала тихо, как плачут, когда горю конца нет.

Отец встал, обвел всех глазами.

— Ну, будя. Мать! Утрись. Слезами горю не поможешь. Тебе, Максим, стыдно должно быть. Кому ты ливорвером грозишься? Не германцы мы, а родные тебе люди. И навряд твой Карла Маркс по родным сестрам палить учил. А тем более выражаться при матери. Она от меня скверного слова не слыхала, и ты не смей в родном доме уличную ругань нести, дочь ее родную обзывать. Понял, что я тебе сказал?

— Я-то понять могу. А вот она это поняла?

— С ней у меня свой разговор будет.

— Повлияешь ты на нее, как же!..

— Я влиять не собираюсь. Это у вас агитация. А у меня родительский разговор. Вот и все. А сейчас шуму конец. И так наговорили лишнего,…

Разговор с отцом состоялся с глазу на глаз.

— Думал я, дочка, думал об наших делах…

Говорили ночью, тихо. Василий Поликарпович сидел на табуретке у Таниной кровати.

— О чем: думать, папа?.. Эту… операцию, о которой Максим говорил, делать уже поздно. Сроки вышли.

— И хорошо, что вышли. Разве б я стал тебя к такому делу неволить?

— А что ж вы хотите? Чтобы я удавилась? В омут кинулась?

Отец покачал головой.

— Смири, Татьяна, гордость. Послушай с открытым сердцем. Отец плохого не пожелает.

— Слушаю вас, папа.

По старой деревенской привычке она иногда говорила родителям «вы».

— Дите твое, конечно, не ко времени. Тут — Максим прав. Но дело это природное, спокон веку дети родются. И когда хочут их, и когда нет… Но дитя вырастим. Здоровье есть пока. На кусок хлеба заработаем. Вырастим. Не в том дело.

— А в чем же, папа?

— Дело в общей линии твоей жизни.

— А… вот оно что. Об этом говорить поздно. Была линия, а сейчас сам видишь, порвалась.

— Вижу, что порвалась. Значит, непрочная была, неправильная. Выдумывала ты много. Но виноваты мы оба.

— Да вы-то при чем?

— И я вины не снимаю. Я ведь всегда за тебя вступался, побурчу, а желаниям не перечил. Захотела быть образованной, — я уступил. Решила с благородным жизнь связать — что ж, любовь да совет. А вышло-то не по-нашему.

— Разве я плохого хотела?

— Нет, наверно. Но ты в старой жизни место себе искала, а против нее весь народ поднялся. Ты подумай, какая война третий год идет. У Деникина и генералов сколько, и офицеров полно, и Антанта с ним, и танки прислали, а сделать ничего не могут. Выходит, Максим, хоть и грубиян и крикун, а умней нас оказался, правду почуял верную.

— Что ж мне делать с его правдой?

— А ты ее никак принять не хочешь?

Татьяна долго не отвечала.

— Теперь уже все равно… Вот как ему жить?

И она провела рукой по животу поверх одеяла.

— Я тоже об этом…

— Ты хочешь мне что-то сказать?

— Хочу.

— Говори.

— Только ты не взбеленись. Не шуми, если не одобришь.

— Что я должна сделать?

— Да ничего такого… особенного.

— Ну, говори, говори. Тебя я послушаюсь. Ты же не Максим.

— Скажу. Поезжай в Вербовый. Там и родишь.

Она молчала, а он обрадовался, что она не пыхнула, не возмутилась, не супротивилась.

— На родине нашей. Родная земля поддержит. И Настасья там, сестра. Под отчей крышей душе спокойнее..

Таня почувствовала — отец говорит верно. Нужно укрыться, уйти, остаться наедине с собой, с близкими и добрыми людьми.

— Настасья сама маленького ждет.

Старшая сестра рожала по-деревенски, ждала уже четвертого.

— Вот и родите мне двух внуков.

Таня вспомнила, представила землю без края, зерно на ладони, спокойных коров на лугу, зеленые левады, старую грушу во дворе… И никто не узнает, не попрекнет белогвардейским отродьем…

— Хорошо ты придумал, папа…

— Я ж люблю тебя, дочка.

— Спасибо. Благослови вас господь, папа!

И она, взяв ладонями его натруженную, жилистую руку, поднесла ее к губам и поцеловала.

— Что ты, Татьяна…

Никто и никогда не целовал ему рук.

Невольно она сравнила его руки с другими…

У Юрия руки были другие, нежные, они волновали, их хотелось ласкать, но они не давали чувства покоя, надежной защиты. А отец, старый и малообразованный человек, проживший жизнь в кругу людей, что вечно толковали о пудах, быках, золотниках, о чем-то еще таком же скучном, с ее точки зрения, пошлом, понял все и вник в ее беды и сказал именно то, что нужно было ей сейчас услышать.

— Папа! Папа родной… Прости меня. За все прости. Я так виновата, так виновата…

— Да ладно тебе, ладно.

— Нет, виновата я, виновата.

— Да что ты… Мы ж как лучше хотели…

Он наклонил голову.