Ому

Когда мы приблизились, моему взору предстал маленький, неряшливый на вид барк; ^[5]его корпус и рангоут были грязно-черного цвета, снасти провисали и выцвели почти до белизны. Все говорило о плохом состоянии судна. Четыре шлюпки, свисавшие с бортов, указывали на то, что это китобоец. Беспечно перегнувшись через фальшборт, стояли матросы — буйная толпа изнуренных людей в шотландских шапочках и в линялых синих фуфайках; у иных щеки были пятнисто-бронзовые; такой цвет быстро приобретают в тропиках под влиянием болезней цветущие темно-коричневые лица матросов.

На шканцах стоял кто-то, в ком я угадал старшего помощника капитана. На нем была широкополая панама, и он следил в подзорную трубу за нашим приближением.

Как только мы подошли к судну, гул пронесся по палубе, и все вопрошающе уставились на нас. И было чему удивляться. Не говоря уже об экипаже шлюпки — тяжело дышавших от возбуждения туземцах, неистово кричавших и жестикулировавших, — мой собственный вид не мог не вызвать любопытства. С моих плеч свисала мантия из местной ткани, волосы и борода были нестрижены; весь мой облик свидетельствовал о недавно пережитых приключениях. Когда я ступил на палубу, меня со всех сторон засыпали вопросами, из которых я не поспевал ответить и на половину, так быстро они следовали один за другим.

В качестве примера забавных случайностей, часто выпадающих на долю моряка, должен упомянуть, что среди окружавших меня физиономий две оказались знакомыми. Одна принадлежала старому матросу с военного корабля; с ним я познакомился в Рио-де-Жанейро, куда зашло судно, на котором я плыл из отчизны. Вторым был молодой человек; четыре года назад я с ним часто встречался в Ливерпуле в пансионе для моряков. Я помню, как расстался с ним у ворот дока Принца среди толпы полицейских, грузчиков, носильщиков, нищих и т. п. И вот судьба вновь свела нас: миновали годы, много миль океанских просторов осталось позади, и наши пути опять сошлись при обстоятельствах, когда я едва верил своему спасению.

Прошло, однако, несколько минут, прежде чем капитан позвал меня к себе в каюту.

Это был еще совсем молодой человек, бледный и хрупкий, походивший скорее на болезненного конторского клерка, чем на сурового морского капитана. Предложив мне сесть, он приказал юнге принести стакан писко. ^[6]В том состоянии, в каком я находился, этот возбуждающий напиток бросился мне в голову, и я не помню почти ни одного слова из того, что рассказал тогда о своем пребывании на острове. Затем капитан задал вопрос, хочу ли я наняться на судно; конечно, я ответил, что хочу, но только в том случае, если он согласится взять меня на один рейс с обязательством рассчитать, если я того пожелаю, в ближайшем порту. Моряки часто так нанимаются на китобойцы, плавающие в Южных морях. Мои условия были приняты, и мне дали на подпись судовой договор.

Вызванный в каюту старший помощник получил распоряжение сделать из меня «здорового человека»; не следует думать, что капитаном руководило чувство сострадания, он только хотел как можно скорее использовать меня на работе.

Помощник капитана помог мне подняться на палубу, усадил на шпиль и принялся осматривать мою ногу; затем, кое-как обработав каким-то снадобьем из аптечки, он обмотал ее куском старого паруса, смастерив такую толстую повязку, что меня можно было принять за старого подагрика, который пристроился на шпиле, чтобы дать покой больной ноге. Пока все это происходило, кто-то снял с моих плеч мантию из таппы ^[7]и набросил вместо нее синюю куртку; кто-то другой, побуждаемый тем же стремлением превратить меня в цивилизованного человека, размахивал над моей головой огромными ножницами для стрижки овец, угрожая обоим ушам и уничтожая шевелюру и бороду.

День подходил к концу, земля постепенно исчезла из виду, а я был весь поглощен переменой в моей судьбе. Но как часто обманывает наши ожидания исполнение самых пылких надежд. Находясь в безопасности на судне, о чем я так давно горячо мечтал, и обретя вновь надежду увидеть отчизну и друзей, я тем не менее не мог стряхнуть с себя тяготившего мою душу уныния. Оно порождалось мыслью, что я никогда больше не увижу тех людей, которые, хотя и стремились удержать меня в плену, относились ко мне в общем с исключительной добротой. Я покидал их навсегда.

Таким непредвиденным и внезапным было мое бегство, все это время я испытывал такое волнение, так велик был контраст между восхитительным покоем долины и диким шумом и сутолокой на плывущем судне, что мои недавние приключения казались мне каким-то странным сном; трудно было представить себе, что солнце, садившееся сейчас над необъятным простором океана, только сегодня утром взошло из-за гор и смотрело на меня, когда я лежал на своей циновке в долине Тайпи.