Оливия и Смерть

Марсель перед первым отъездом в Африку послал Патрику очередной сборник своих стихов. Книга только вышла из переплётного цеха, страницы ещё не были разрезаны, а буквы сочились жирной чёрной краской, так что до них было боязно дотронуться. Рисунки тоже принадлежали автору – Патрик узнал уверенные точные штрихи, небрежные, но выразительные пересечения линий. Та же порывистость и одновременно сила, что и в стихах.

Сборник назывался “Поющие льды”, на рисунках была Гренландия с её торосами, посёлками тюленебоев и бескрайней снежной пустыней, окаймлённой на горизонте невысокими белыми горами. Полярное сияние – в чёрно-белом исполнении – рваными полосами разметалось по небу.

“В темноте, уравнявшей закат и рассвет,

Среди статуй торосовых на берегу,

Бродят белые волки, ступая след в след,

Оставляя цепочки на вечном снегу.

Поднимаются скалы у них на пути,

Расстилается гладь затвердевшей воды.

Переливное солнце по небу летит

И ложится морозом на синие льды.

Волчьи уши ночные шаги сторожат -

Скрипнет плотного наста слежавшийся пух…

Воздух там обжигает, как жало ножа,

Небосвод многоок, равнодушен и сух.

Вдруг – торосы поют на кипящих ветрах,

Плащ полощет пурга – зябкий белый отрез…

И с колючего неба сияющий прах

Облетает, как пудра со щёк клоунесс”.

Марсель никогда не боялся, что столь любимый им диссонанс между смешным и гибельным кому-то покажется нарочитым. Он вообще ни с кем не умел считаться, когда дело касалось стихов и рисунков. Патрик любил читать стихи Марселя громко, вслушиваясь в жёсткие, стремительные строки, где каждое слово выглядело слишком тесным для вкладываемого в него смысла.

“Каждый раз я встречаю солнце,

Поднимаясь на белый холм,

Словно древний солнцепоклонник,

Не верящий в смерть божества.

Определяю восток по компасу -

За ночь ветер сменил декорации, -

И жду, чтобы над горизонтом

Зародился приветливый луч.

Ухожу, дождавшись, разочарованный:

Как медленно свет нарастает!

Ещё целых четыре месяца

До наступления дня”…

Патрик не раз ловил себя на том, что встречает каждый новый сборник друга с насторожённостью, похожей на зависть. Марселем правила стихия, он захлёбывался словами и образами, в то время как самому Патрику часто приходилось выжимать свой мозг, подобно прачке, выкручивающей бельё, чтобы родить хоть что-нибудь стоящее. Но восторг от того, что Марсель впускает его в свой лопающийся по швам из-за страстей и жажды познания мир, неизменно оказывался сильнее. Судьба свела их вместе – гения и ремесленика, и дала им делить одно время, наполнять собой один сосуд, нести одну мучительную и счастливую ношу творчества.

Когда Патрик открыл это, горестное безумие покинуло его. Он освобождался от оков не сразу, и каждый раз испытывал ужас, что ничего не выйдет, что едва рождающиеся слова иссякнут – но их поток уверенно набирал силу. И наутро Патрик смотрел на исписанные листы, отказываясь узнавать свой почерк, не веря…

– В белоснежных одеждах

И венках из лилей

В мир приходит Надежда -

Царь великих царей.

Но несчастье пророчит

Нам твой взгляд, господин,

Властелин одиночеств

И разлук властелин…

Он знал, что эти стихи не нужны и не понятны никому, кроме него. Они были порождением его страхов, его тоски, его надежд. Он никому не показывал их, да к тому времени уже и некому было их показать: в С. у него друзей не осталось, а к Джеле он не мог собраться уже который год. Письма друг другу они писали редко: так уж повелось.

И оттого им овладела странная бесшабашная свобода.

– На восторг иль на горе -

Не спеши, погоди!

В бесприютное море

Хлещут злые дожди.

Но, не веря погоде,

Лучезарно на вид,

Солнце Ночи восходит

И в зените стоит.

Солнце ясное ночи -

Золотая звезда,

Властелин одиночеств

И разлук навсегда…

Ты ласкаешь – как ранишь

В первых сполохах дня:

Ты меня не обманешь -

Ты оставишь меня.

***

На следующее утро город невесомо плавал в тумане. Гибкие ватные ленты струились вдоль улиц, повозки и экипажи, неспешно пересекая их, оставляли за собой бесформенные туманные клочья. Солнце проглянуло лишь к полудню, и когда Патрик, почти не сомкнувший ночью глаз, зато провалившийся в глубокое забытьё под утро, вышел из дому, в лицо ему дохнуло влажным теплом. Парной мартовский ветер теребил редкие, чудом уцелевшие за зиму сухие листья в ветвях дерева над воротами. На заборе, растопырив отяжелевшие крылья, сидела чёрная ворона. Воздух был плотен от скопившейся влаги. С реки даже сквозь шум уличного движения доносился неясный гул: похоже, ночью начался ледоход. Патрик с тревогой подумал о Даймоне, отправившемся в Р., которому надо было пересечь реку, не доезжая до охраняемого гвардией моста.

Хуго, другой слуга поэта, помоложе и попроще, возился у ворот, поправляя упряжь пары гнедых лошадей, запряжённых в хозяйскую коляску.

– Балуй, красотка, балуй! – говорил он, любовно поглаживая морду лоснящейся от хорошего ухода кобылы по имени Принцесса. – Стой смирно! Будешь хорошей девочкой, получишь ещё яблоко, когда вернёмся.

Вторая лошадь, постарше, которую звали Гречанка, стояла в упряжке спокойно, лишь время от времени флегматично отмахиваясь хвостом от несуществующих мух.