Оливье

— Глубоко, — сообщает сзади Потап и его голос тонет в воздухе, как в вате. Пахнет затхлостью и гарью, словно камни впитали в себя вонь нескольких пожаров.

Лестница постепенно выравнивается, становится пологой, а потом и вовсе превращается в коридор с краснокирпичными сводами.

— Это московские подземелья, — говорю я, чтобы разогнать гнетущую тишину. Потап пыхтит и шаркает кувалдой по стенам.

Иногда по пути встречаются низкие каморки, заваленные давно сгнившим мусором, какие-то маленькие помещения за ржавыми дверями, сорванные решетки, дыры в стенах, за которыми нет ничего, кроме холодной мглы. Я иду дальше и наконец понимаю, почему мне не по себе.

Здесь нет следов современности.

В любом московском подземелье всегда по углам разбросаны пластиковые бутылки, пакеты, сломанная техника, следы жизнедеятельности бомжей и диггеров, на стенах — опознавательные знаки, граффити и сообщения о том, что здесь недавно был Вася.

В этом подземелье нет ничего подобного. Я сворачиваю в одну из каморок, шевелю ногой кучу гнилого тряпья. Фонарь выхватывает из темноты серое сукно, почти скрытое черной плесенью. Какие-то бурые мелкие детали одежды, то ли воротники, то ли погоны. Нечто скомканное, сплюснутое в круглый пухлый блин. Только приглядевшись я понимаю, что это изуродованный мужской цилиндр. Возвращаюсь в коридор.

— Вашбродь, — встречает меня встревоженный голос Потапа. — Там еще один ресторан!

— Что ты несешь, Потап, — цежу я сквозь зубы, чувствуя, как сползает по спине холодный пот. — Откуда здесь ресторан?

Коридор заканчивается. Мы стоим в низкой, широкой зале. Сводчатые потолки нависают над головой, они покрыты мхом и плесенью. Толстенные кирпичные столбы почернели, и торчат из них шипы с давно погасшими газовыми рожками. Скачущие лучи наших фонарей выхватывают из тьмы проваленные дощатые столы, лавки. Мне кажется, что кое-где на столах я вижу остатки еды, кувшины, тарелки, но приглядываюсь и понимаю, что это лишь кучи гнили. Свет фонарей уходит далеко вглубь залы и там рассеивается, среди бесконечных рядов трактирной утвари.

Чтобы унять дрожь, я ориентирую наш подземный путь по сторонам света, и тихо говорю:

— Вот они, знаменитые подвалы разгульного «Крыма».

— Чего й это, — непонимающе лупает глазами Потап.

Мы бредем вдоль столов и лавок, и тени ползут вслед за нами, будто призраки навсегда оставшихся здесь мертвецов. Кое-где я замечаю белеющие под столами кости и отвожу взгляд.

— Тут гудел не умолкая разбойный люд, — говорю, разгоняя тишину. — Тут гуляли с ночи до утра знаменитые барышники, шулера и аферисты со всей округи. А фартовые деляги набегали после особо удачных сухих и мокрых дел. Грязь и кровь пропитали эти стены больше столетия назад. С тех пор здесь никто никогда не был.

Я оборачиваюсь, подсвечивая пройденную часть залы.

— Это место называли адом.

Мы проходим мимо огромной железной плиты с остатками кострища, мимо длинной стойки, за которой виднеются покрытые паутиной древние бутылки.

— Слышьте, вашбродь, — шепчет Потап. — Вода льется.

Я замираю, прислушиваясь. Вода журчит тихо, на пределах слышимости. Недалеко, где-то в стороне.

Мы гасим фонари. Слабый свет падает из узкого проема. Протискиваемся внутрь, между шкафами и опрокинутыми лавками, и оказываемся в высокой пещере. Здесь нет кирпичных сводов, только бугры дикого камня и нависающие над головой обломки некогда сбитых сталактитов. Вода стекает по стене и исчезает в глубокой расщелине, над которой стоит льдистое дрожащее марево. Свет исходит откуда-то спереди, будто там, за пеленой, скрыто маленькое окно.

Переходим расселину по узкой осыпающейся тропке, идущей вдоль стены. Марево постепенно истончается, проступают тени, они набирают силу, и мы видим освещенную лучиной каморку. Громоздкий стол на потрескавшихся фигурных ножках. И седобородого лысого старика за столом.

Старик поднимает голову, его светлые до белизны глаза прожигают меня дискотечным лазером, и я отшатываюсь.

Я узнаю эту лобастую голову, тонкий горбатый нос. Совсем недавно я видел это лицо среди других на древних фотографиях, только не знал, что это — он.

— Мастер, — сдавленно шепчу я и опускаюсь на колени.

* * *

Люсьен Оливье, Мастер, Хозяин и шеф-повар древнего ресторана «Эрмитаж» смотрит не мигая, и мне кажется, что это восковая статуя.

— Зачем вы здесь? — наконец, доносится безжизненный словно песок голос.

Я долго не могу собраться с мыслями, все кружится и сверкает, точно новогодние конфетти.

— Нам нужен рецепт, Мастер, — наконец говорю я. — Твой рецепт. Настоящий. Мы так долго бились за него друг с другом.

Мастер хмурится, пытается встать, но не может. Мотает головой. Блики от лучины бегают по матово-желтому огромному лбу.

— Вам не нужен рецепт. Он не поможет.

Я оторопело смотрю на него. Я не могу понять.

— Мы же убиваем друг друга, Мастер. Все эти сто с лишним лет.