Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

Альпы, и особенно "царственно возвышавшийся Монблан в ледяной тиаре и в снеговой мантии", взволновали Виктора Гюго. Все эти исполины, то сверкающие, то сумрачные, зеленые и белые, представляли собою зрелище, достойное его. При своих внутренних противоречиях (мать и отец, христианская религия и вольтерьянство, красота и жестокость мира, радость и кошмары, ангел и фавн) он испытывал потребность и во внешних контрастах, отвечающих его душевному складу. Он любил контраст между белизной сверкающего на солнце снега и черным провалом бездны. "Вот сейчас разорвалось облако над нами, и сквозь эту расселину мы увидели вместо неба — крестьянский домик, зеленый луг и несколько едва различимых коз, которые паслись на заоблачной высоте. Никогда я не видел таких необычайных картин. У наших ног бурлит поток, похожий на реку Ада; над нашими головами уголок Рая…" Безотчетно обращаясь к мифологии, он превращал горы, скалы, потоки в чудовища, в духов и демонов: "Признаюсь, такой уж у меня уродливый склад ума: в грозной красоте диких мест для меня чего-то не хватало бы, если бы народные сказания не придавали им волшебного характера. Я охотно остановился на этих подробностях, потому что люблю суеверия; суеверия — детище религии и матерь поэзии…"

По вечерам, собравшись на постоялом дворе, наши путники смеялись, вспоминая, каких опасностей избежали в дороге. Никогда Гюго не забывал это "радостное путешествие в Швейцарию… Это одно из светлых воспоминаний моей жизни".

4. МАСТЕРСТВО

Поразительная виртуозность Гюго

не была помехой его гению.

Жюль Ренар

С 1826 по 1829 год Гюго много работал, многому научился, много создавал. Ошибочно было бы измерять его гигантские успехи датами опубликования его книг: "Оды и баллады" (конец 1826), "Кромвель" (1827), "Восточные мотивы" (1829). Некоторые написанные им вещи он держал в ящике стола по два-три года. В "Восточных мотивах" содержатся стихи, написанные в 1826 году; очаровательная "Песенка шута" из драмы "Кромвель" напечатана была в виде эпиграфа еще в "Одах и балладах". Лучше будет проследить общую линию его поисков.

В эти годы поэзия становится для него искусной игрой, в которой он чувствовал себя мастером. Официозные "Оды" доставили ему то, что они могли дать: теперь у него появилась публика; книгоиздатель Лавока заплатил ему четыре тысячи франков за сборник "Разные стихи". Путешествия, беседы с Нодье, изучение поэтов XVI века вызвали у него интерес к немецким и шотландским балладам (так возникли баллады "Невеста литаврщика" и "Два лучника"), а с другой стороны, у него появилось стремление к чистой виртуозности. Он создавал фантастические баллады, или, как он называл их впоследствии, "романсы". Политический или религиозный смысл в том, что он писал тогда, значил для него довольно мало. Он уже был далек от мысли, которую высказал в 1824 году, утверждая, что вся поэзия должна быть монархической и христианской. Теперь его стихи только очаровательны.

Если ты в пути

Ночью — не шути

С судьбиной.

Зренье напряги,

Тропкой не беги

Пустынной.

Хмурый океан

Заволок в туман

Долины,

Чтоб светить не мог

Даже огонек

Единый…

Мрачен темный бор

Вдруг настигнет вор

С дубиной?

Слышен хор дриад,

Что людей манят

В трясины;

Здесь нашел конец

Не один беглец

Невинный…

Духи под луной

Пляшут танец свой

Старинный…

[Виктор Гюго, "Песенка шута" (драма "Кромвель")]

Слова здесь поставлены лишь ради их музыкальности. То он развлекается ("Охота бургграфа"), чередуя на восьми страницах восьмисложную строку стихотворения с односложной, которая звучит, как эхо.

Старый бургграф с сенешалем у гроба

Оба.

Готфрид святой, ты для нас господин

Один

[Виктор Гюго, "Охота бургграфа" ("Оды и баллады")].

То он пишет длиннейшую балладу трехсложным стихом ("Турнир короля Иоанна"). Да можно ли считать это только виртуозностью? Это скорее уж акробатика, гимнастические трюки, поражающие непринужденностью, почти что сверхчеловеческой легкостью исполнения.

Молодому поэту Виктору Пави он дал тогда такой совет: "Быть очень требовательным в отношении богатства рифмы, единственной прелести нашего стиха, а главное, чтобы мысль всегда укладывалась в четкие рамки строфы…" Это требование, добавил Гюго, — результат изучения (плохого или хорошего) самого духа нашей лирической поэзии. Тут он близок к другим крупным поэтам Франции, которые столетием позднее учили, что присутствие образного слова, уже является элементом красоты, что наш язык, лишенный разнообразия в ударениях, требует точных ритмов и правильных рифм и, наконец, что поэзия — это прежде всего музыка.