Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

"Нельзя после гильотин Робеспьера писать мадригалы в духе Дора, и не в век Бонапарта можно продолжить Вольтера. Настоящая литература нашего времени, та литература, деятели которой подвергаются остракизму, подобно Аристиду… и в бурной атмосфере которой, несмотря на широкие и рассчитанные гонения против нас, расцветают все таланты, как иные цветы произрастают лишь в местах, овеваемых ветрами… эта литература не отличается мягкими и бесстыдными повадками музы, которая воспевала кардинала Дюбуа, льстила фаворитке Помпадур и оскорбляла память Жанны д'Арк… Она не порождала дикой оргии песен во славу кровавой резни… Ее воображение окрыляет вера. Она идет в ногу со своим временем, идет шагом твердым и размеренным. Она полна серьезности, ее голос мелодичен и звучен. Словом, она такова, какими должны быть чувства, общие для всей нации после великих бедствий, — чувства печали, гордости и веры в Бога".

В статье есть фраза: "Мы не можем сделать так, чтобы прошлое стало настоящим". Сказано прекрасно, однако "наш великий Александр" не сводил глаз с дворца Мазарини и боялся постоянного секретаря. "Мы едва осмеливаемся дышать при этом режиме литературного террора", — вздыхал Молодой Моралист (Эмиль Дешан). Гиро и Рессегье готовы были из солидарности с Тулузской академией прикрывать отступление Суме. Выход этой группы из кружка не убил бы "Французской Музы", если бы среди остальных членов содружества царило полное согласие. Но его не было. Статья о "Новых поэтических думах" Ламартина, не то что враждебная, но сдержанная, имела целью наказать старшего собрата за его отказ сотрудничать в "Музе". Он ответил весьма язвительным письмом к Гюго: "Каждый делает на сем свете свое дело, как умеет. Птицы поют, змеи шипят; не надо за это сердиться на них…" Неприятное назидание. Альфред де Виньи, страстный поклонник Ламартина, написал Гюго: "Какая гнусная вещь — литература! Возьмем хотя бы отзывы о поэзии Ламартина, которые я слышу вокруг. О нем всегда неправильно судили — то ставили его слишком высоко, то слишком низко. Говорят, вы отлучили его от церкви. Не могу этому поверить…" Суме писал Александру Гиро: "Ламартин — гигант, а вы — шалуны в литературе, и вы еще смеете его критиковать".

Второй повод к расколу. А кроме того, Шатобриан, который, будучи министром иностранных дел, поддерживал "Музу", где поэты воспевали его войну в Испании, вдруг провалился с треском — был смещен со своего поста 6 июня 1824 года. 15 июня "Французская Муза" затопила свое судно. "По мотивам высокого порядка, — писала Мари Нодье, — корабль вернули в гавань после блистательного залпа в честь великого писателя при его выходе из министерства…" В последнем номере журнала Гюго на прощание дал залп в честь Шатобриана:

Твои несчастья — славы пьедестал.

Когда судьба смеялась над тобой,

Ты возвышался над судьбой

И, падая с вершин, в лазурь взлетал

[Виктор Гюго, "Шатобриану" ("Оды и баллады")].

Двадцатого июля Александр Суме был избран во Французскую Академию. Итак, под ее купол вступил романтизм? Нет, скорее уж Суме отступил от романтизма.

Кто же Гюго? Классицист? Романтик? Публикуя в феврале 1824 года у книгоиздателя Давока "Новые оды и баллады", Виктор Гюго в предисловии к сборнику еще отказывается принять решение:

"Теперь в литературе, как и в государстве, существуют две партии, и война в поэзии, по-видимому, должна быть не менее ожесточенной, чем яростная социальная война. Два лагеря, кажется, больше жаждут сразиться, чем повести переговоры. Они упорно не желают найти общий язык: внутри своего стана они говорят приказами, а вне его издают клич войны. Но ведь так противникам столковаться невозможно. Меж двух боевых фронтов выступили благоразумные посредники, призывающие к примирению. Быть может, они окажутся первыми жертвами, но пусть будет так. Автор этой книги хочет занять место именно в их рядах. И прежде всего, желая придать некоторое достоинство беспристрастному обсуждению, которым ему хочется внести ясность в данный вопрос (больше для себя самого, чем для других), он решил отказаться от всяких условных терминов, которыми противники перебрасываются, как пустыми воздушными шарами, от знаков, не имеющих значения, от выражений, ничего не выражающих, от туманных слов, которые каждый понимает по-своему, сообразно своей ненависти или своим предрассудкам, и которые служат доказательствами только для тех, кто доказательств не имеет. Сам автор ведать не ведает, что такое классический жанр и жанр романтический… В литературе, как и во всем остальном, есть только хорошее и плохое, прекрасное и безобразное, истинное и ложное… Однако прекрасное у Шекспира столь же классично (если слово классично означает достойное изучения), как и прекрасное у Расина…" [Виктор Гюго. Предисловие к "Одам и балладам" издания 1824 г.]