Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

Концовка была галантной, все написано очень ловко, с чисто вольтеровским изяществом. Но кто бы ни писал стихи в пансионе Декотта и Кордье, сам директор или классный наставник, Эжен или Виктор Гюго, тысячи рифмованных строк, рождавшихся у них из-под пера, были довольно плоскими. То было время заката прежнего направления в поэзии. Делиля и Парни все еще считали великими поэтами. Французская Академия избирала их учеников в число "бессмертных". Язык был упорядочен, отлакирован, застыл в величественной неподвижности. Слова были разделены на благородные и Простонародные. Любой экипаж именовался колесницей, щеки — ланитами, ветер называли аквилоном, воду в реке — речной волной, лошадь — скакуном, королей — монархами, шпагу — мечом, поэта — нежным любовником девяти сестер. Большинство простых терминов было изгнано. Слово "лодочник" стало запретным, несчастному писателю предоставлялось выбирать между кормчим и перевозчиком. Ребяческие и вместе с тем старческие вкусы требовали, чтобы поэзия была полна холодных безумств, ханжеского дидактизма или банальной галантности. Братьям Гюго, как и всем рифмоплетам той поры, оставалось только следовать установленным образцам.

Однако Виктор уже и в то время проявлял природное стремление к музыкальности стиха, гибкости строфы, инстинктивное ощущение стиля и поэтому чувствовал в произведениях Горация и Вергилия красоты, исчезавшие в перифразах какого-нибудь Делиля. Бискара, проверяя переводы своего любимого ученика, говорил удивленно: "В этих стихах такая яркая палитра, какую я не нахожу ни у одного поэта". Он хвалил строку: "Упиваться резней и разбрызгивать кровь" или такую: "И с хрустом алчные клыки их кости разгрызали".

Дидона бедная, ты жертвою своих мужей была:

Сихей почил — и ты ушла, ушел Эней — ты умерла.

Это двустишие блестяще передает Авзония. А другое, в конце первой "Буколики", сохраняет изящество оригинала:

Течет над кровлями дымок и рвется на простор,

И тени, становясь длинней, нисходят с этих гор.

Вергилий отвечал двум потребностям этого ребенка — тяготению к таинственности и к ясному, четкому, отточенному слогу. Прочтя поэму в пятьсот строк о всемирном потопе, Бискара нашел, что в ней тридцать две строки хороших, пятнадцать — очень хороших, пять строк — посредственных. Сам Виктор был более требователен и каждый год сжигал тетрадь со своими Поэтическими опытами — убогие тетрадки, сшитые им собственноручно с помощью бечевочки, завязанной узелком; ведь он получал только два су в день на свои расходы и тратиться на покупки надо было с осторожностью. Стихи своих детских лет он начал сохранять только с одиннадцатой тетради. Скромный и усердный труженик, он сам смиренно добивался критических замечаний. Горделивый Эжен, наоборот, любил похвастаться своим дарованием. Оба воздавали честь в своих стихах любимой матери, которая не имела разрешения брать сыновей к себе и сама навещала их в пансионе. Во всех своих трудах и успехах "сыновья думали только о том, какое удовольствие они доставят маме". В четырнадцать лет Виктор посвятил ей трагедию в стихах — "Иртамена":

Мама, видишь стихи неумелые эти?

Ты сурово на них не смотри.

Я твой сын, а они — мои робкие дети,

Ты улыбкою их одари!

Эти строки не розы Расина,

Что бессмертную славу ему принесли;

Как цветы полевые, невинно,

Эти строки для мамы моей расцвели.

То и дело повторявшееся наивное, детское слово "мама" показывало, что сердце юного поэта всецело принадлежало матери. "Иртамена" — это подражание Расину или, скорее, Вольтеру, но стих поражает своей непринужденностью и гибкостью. Сюжетом трагедии была, разумеется, победа законного повелителя над узурпатором. "Когда тиранов ненавидим, любить должны мы королей", — провозгласил в заключение автор. Иначе говоря, кто ненавидел Бонапарта, должен любить Людовика XVIII. В тетради "Разные стихи" (1816–1817) имеется запись, датированная сентябрем 1817 года: "Мне пятнадцать лет, написано плохо, я мог бы написать лучше", а на другом листке: "Глупости, сотворенные мною до моего рождения". Верно, эти стихи не назовешь шедеврами, но верно и то, что от юноши, способного на такой упорный, неослабный труд и такие блестки удачи, можно было всего ожидать.