Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго

Чтобы успокоить Виктора Гюго и отвлечь его внимание, Сент-Бёв старался, как и прежде, оказывать ему литературные услуги. Первого августа он опубликовал в журнале «Ревю де Дё Монд» весьма хвалебную биографию поэта. Гюго занят был тогда репетициями «Марион Делорм» в театре Порт-Сен-Мартен. Июльская монархия разрешила к постановке эту драму, запрещенную Карлом X. Мари Дорваль должна была играть роль Марион. Она была в восторге от своей роли, но просила, чтобы Дидье в конце пьесы простил возлюбленную. Гюго был за неумолимого Дидье, но уступил настояниям. Кто-то доложил ему, что Сент-Бёв сказал: «Дидье – это второй Гюго, человек более страстный, чем чувствительный». Сент-Бёв отрекся от этого изречения и предложил свои услуги в отношении драмы. «Я бы очень хотел, друг мой, быть вам чем-нибудь полезным в этом деле…» Однако он продолжал писать для Адели элегии. В них он изображал ее узницей «угрюмого супруга», мечтающей о «робком победителе», который никогда не получит от нее «ничего, кроме сердца ее». Шарлю Маньену, своему собрату по «Глобусу», он на случай своей смерти торжественно доверил для хранения толстый запечатанный пакет, вероятно содержавший его переписку с Аделью и его стихи к ней.

В сентябре он добился, чтобы она согласилась на свидание с ним – сначала в какой-нибудь удобной для этого церкви, где можно вполголоса вести беседу, сидя за колонной, а затем в его комнатушке. Как он привел к такому неблагоразумному шагу эту добродетельную, богобоязненную и к тому же щепетильную женщину? Тем, что возбудил в ней ревность. Он притворился, а может быть, и в самом деле попытался найти успокоение с другой, и тогда Адель, боясь его потерять, вдруг пошла на уступки, подарив ему милости, небольшие, но, однако, достаточные для того, чтобы у него появилась уверенность, что он покорил, впервые в жизни, женщину, которую все считали недоступной, меж тем как она говорит ему, что любит его

Сильней, чем первенца, чем мужа в блеске славы…

Припав к моей груди, ты говорила мне:
«Я испытала все, но ты всего превыше!..»

Странное объяснение в любви, обращенное к человеку, столь непригодному для любви; ведь он сам провозгласил:

Стыдливой ты была и сдержанной всегда —
В минуты самого немыслимого счастья,
И наша светлая любовь была чужда
   Тщеславия и сладострастья[74].

Казуистика, предназначенная для успокоения щепетильной подруги, – ведь грудь поэта, когда к ней прижимается чело возлюбленной, должна же была испытывать некоторую долю страсти; что же касается тщеславия, оно было удовлетворено, потому что «весь Париж» сплетничал об этой победе. Своему приятелю Фонтане Сент-Бёв говорил, что Виктор Гюго жалкий человек – из ревности держит свою жену взаперти и довел ее до болезни. Ламенне, пригласившему его съездить с ним вместе в Рим, он ответил: «С превеликой радостью поехал бы, но непреодолимые и давно уже возникшие причины удерживают меня здесь». Аббату Барбу он сообщил: «Я испытал наконец страсть, которую смутно предвидел и желал изведать; она длится, она утвердилась прочно, и это породило в моей жизни много необходимых потребностей, горечь, перемешанную с чувством сладким, и обязанность приносить жертву, которая окажет благое действие, но дорого стоит нашей природе…»