Олимпиец

Я не стал возражать. Но то, что сказал ей, было правдой: я ушёл не только от Курта, но и от Хельги. Для меня она была неотъёмлемой частью всего Нюрнберга, хотя они с Куртом не очень ладили. С одной стороны — он, с другой — она, от обоих для меня только вред. С Хельгой дело было не только в сексе, хотя и в сексе тоже, — она подсмеивалась надо мной, над моим серьёзным отношением к тренировкам. Однажды спросила: «Если проиграешь в Токио, что станешь делать? Застрелишься? Точно! Застрелишься из стартового пистолета!» А мне вовсе не было смешно.

К тому же она собиралась в Токио в составе сборной ФРГ. Мне только там её не хватало — будет таскать меня в постель.

Мать Джил принесла чай, потом Джил стала купать и укладывать Нила. Поговорить всё не удавалось. Тут вернулся с работы её отец и со мной, как и её мать, едва разговаривал. Я спросил Джил: давай куда–нибудь съездим, чтобы спокойно поговорить. Но она не захотела оставлять Нила: он стал просыпаться по ночам. И мы снова вернулись в гостиную.

Я сказал: «Слушай, дом я могу быстро вернуть, если тебя это волнует». Она ответила: «Нет, не волнует». — «А что волнует? Скажи, я всё сделаю, как ты хочешь. Или ты думаешь, что я не люблю тебя? В этом дело?» Но она только покачала головой, — мол, всё это безнадёжно.

«Конечно, чёрт возьми, я люблю тебя. Зачем я, по–твоему, сюда приехал? — Я взял её руку, она её не отнимала. — Только не говори, что ты не любишь меня». Она на меня посмотрела со слезами на глазах и ответила: «Сейчас уже не люблю, Айк. Я застыла, ничего не чувствую. Такой я стала после твоего ухода. И если такое повторится, мне конец».

Я стал перед ней на колени, попытался поцеловать в губы. Она отвернула голову, и мне досталась только щека. Я сказал: «Не повторится, дорогая. Обещаю».

Она ответила: «Нет, Айк, сейчас тебе, может, так и кажется, потому что тебе тревожно и одиноко, но ты не изменишься. Я и раньше это знала и всё же вернулась к тебе. Сама виновата. Но больше так не будет. Никогда».

Я сказал: «Чёрт возьми, Джил, сразу после Токио я бросаю спорт; неважно, выиграю там или проиграю». Она ответила: «Опять же это ты сейчас так говоришь. Вряд ли ты уйдёшь из спорта. Особенно если не выиграешь».

«Послушай, — сказал я, — а если я пообещаю, поклянусь, что после Токио со спортом покончено, при всех вариантах?» Но она снова покачала головой: «Бесполезно, Айк. Я никогда не смогу доверять тебе. Надеюсь, ты победишь в Токио, потому что для тебя это значит больше всего на свете. Именно поэтому я и не могу вернуться. Разве ты не понимаешь?»

Тренируясь с Айком последние недели, я стал лучше понимать, какие опасности стоят на пути тренеров. Эти опасности подстерегали и Сэма, и Курта, и всех остальных. Теперь мне ясно, как легко поддаться искусу и взять на себя роль всемогущего господа. Ведь этого хочет сам спортсмен, ему нужно, чтобы с ним обращались, как с ребёнком, чтобы тренер говорил, что делать и когда, заботился о залечивании травм и подбадривал его, всё время давая понять — за ним стоит человек опытный и неравнодушный, способный убедить его, что боль — это хорошо, и, если нужно, вызвать эту боль.

Сомневаться не приходится: сейчас Айк действительно бегает лучше, секундомер тому свидетель. «Ты для меня много сделал, Алан», — говорит он, а я отвечаю: «Ничего я не сделал». И знаю, что говорю правду. Но как легко было бы ему поверить! А ведь всё дело в том, что срабатывает эффект смены ему сейчас вольготно без Курта, но продлится это не дольше нескольких недель, нескольких соревнований.

Он всё ещё живёт у меня. Свой дом сдал, а возвращаться к родителям не желает. Я ничего не имею против. Он постоянно мне исповедуется, всё время ждёт успокоения. Поехал к Джил и вернулся ни с чем. Похоже, она сказала, что никогда к нему не вернётся — уж слишком ясно, что для него самое главное.

Довольно справедливо, но нет ли тут и её вины? Ведь иллюзию верности и преданности питала она сама. Сама была верховной жрицей. Ему я ничего такого не говорю, только сочувственно слушаю. Раз позволил ему втянуть себя — к несчастью, — и больше не надо.

Почти каждый вечер мы тренируемся в «Кристал–паласе», потом едем в парк побегать на выносливость. В парке приятно: встречаются олени, вокруг холмы — куда веселее, чем на безликих беговых дорожках, где трудишься в поте лица, или в спортзале, где Айк ворочает железо. Но тут я проявляю твёрдость: в эти малопривлекательные места он ходит без меня.

Перемены в нём удивительные, чисто психоматические; ведь мы, спортсмены, — самые неврастеничные люди на земле. За несколько дней ему удалось расслабиться. «Алан, — сказал он, — я снова обрёл чувство полёта». — Лицо его сияло от радости. Выступая против русских в Уайт — Сити, он пробежал милю великолепно: 3.55,8, и Семичастный остался далеко позади.

Между тем Кейта сбросил ещё десятую секунду со своего мирового рекорда, но Айк отнёсся к этому безучастно. «Он бежал в Калифорнии. Все мы ставили там рекорды. Посмотрим, что будет в Токио».