Олимпиец

День или два вообще не давал мне тренироваться, предлагал то плавание, то баскетбол. Была у него своя присказка: «Во всём важно разнообразие». Как–то он даже увёз всю нашу группу за город, в лес — мужчин и женщин. Там мы пробежали трусцой милю или две. Потом устроили пикник. Он сказал мне: «Вы сейчас в состоянии как бы отравления, главным образом психологического, и вам прежде всего нужно из него выйти». Потом начались интервальные тренировки, вначале очень щадящие — так, по четверти мили за минуту. Потом нагрузка постепенно увеличилась, и к концу недели приходилось бегать быстрее чем за минуту и перемежать с бегом на 200 метров. После окончания каждой пробежки я ложился, а Курт выслушивал сердце и отсчитывал пульс. Всегда очень спокойно, ничего общего с Сэмом, никаких бьющих по ушам окриков, никаких громогласных наставлений.

Но, надо признаться, иногда мне не хватало Сэма. Словно тебе отрезали руку — хочется ею что–то сделать, а её уже нет. Я узнал от Алана, что Сэм сильно уязвлён, — этого следовало ожидать. Наверное, он считает, что за ним нет никакой вины. Алан мне сказал: «Твоё имя — что–то вроде табу; назовёшь его — он тут же выходит из себя; и тогда пошло–поехало, как король Лир». И Алан довольно хорошо спародировал Сэма, размахивая руками и восклицая: «Я всё сделал для этого мальчика; я не ожидал награды, но и не ждал, что меня предадут!»

А иногда он накидывался не на меня, а на Джил. Алан и это представил: «Нельзя бороться с мужчиной, мужчина противостоит вам открыто, но женщина подточит вас изнутри».

Это меня задело: «Обвинять Джил — это бессовестно». Но Алан возразил: «Это легче, чем обвинять самого себя. К тому же ты ведь знаешь, как Сэм относится к женщинам, особенно к спортсменкам».

Курт всегда был очень мил с Джил, очень вежлив. Когда я пробыл у него две недели, он добыл ей приглашение принять участие в соревнованиях, в которых участвовал и я, так что она смогла приехать и побыть со мной во Франкфурте. Мы встретили её в аэропорту, и Курт пришёл с цветами. Как приятно было снова увидеть её! Первыми её словами были: «Ты выглядишь намного лучше!»

Я сказал: «Это всё Курт». И он чуть улыбнулся, очень приветливо.

Потом я спросил Джил: «Он тебе нравится?» Она ответила: «По–моему, к тебе он относится хорошо». Я повторил: «Но тебе–то он нравится?» Она, как все северяне, поначалу относилась к людям настороженно.

А мне и впрямь было хорошо. Сейчас меня уже по–настоящему тянуло тренироваться и участвовать в соревнованиях, но я их и боялся — не знал наверняка, хорошо ли будет бежаться. Здесь с Куртом я вдруг почувствовал себя таким свободным, каким давно не был. Нет, тренировка была тяжёлой, я всё время бегал по секундомеру. С Сэмом в некотором роде было больше разнообразия, хотя тренировки занимали куда больше времени. Сейчас тренер мне помогал, а не командовал. Раньше были секундомер и Сэм, а сейчас остался только секундомер.

В соревнованиях во Франкфурте участвовали Эрхардт из Германии, Буаси из Франции, Будаи из Венгрии и чех по фамилии Куна, который этим летом показывал очень хорошее время. Но они меня не беспокоили: будто в хорошей форме — всех обгоню. Боялся же я самого себя — как побегу после стартового выстрела? Я так волновался, что почти не спал ночь перед соревнованиями, Джил тоже. Один раз она протянула руку и крепко сжала мою. Она была настоящей подругой.

Перед стартом мне было ещё не по себе, но как только начался бег, я обо всём забыл. Я летел вперёд, как метеор, вернулось старое ощущение, которого я не испытывал бог знает сколько: вот я бегу, и тело работает на полную мощность, и даже есть ощущение полёта, будто сидишь в машине и жмёшь на педаль газа.

У меня не было плана забега. Если начну хорошо, не понадобится никакой план, а если нет, то и план не поможет. Думаю, Курт всё понял, потому что и не пытался предложить мне план, как всегда делал Сэм. Он только вкратце рассказал о соперниках, которых я не знал: у Куны очень сильный финишный рывок, и лучше обойти его до удара колокола. Эрхардт с его выносливостью может бежать до бесконечности, но всё время в одном темпе — так бегают на три мили.

И вот я бегу — ни плана, ни постылого болевого барьера, ничего. Это, пожалуй, и было самым главным — не слышать изо дня в день разговоры о болевом барьере, не бороться с ним на тренировках и не думать в страхе, что придётся пройти через это на соревнованиях. Когда я спросил у Курта, что он думает о болевом барьере, он улыбнулся и сказал: «Никакого болевого барьера нет, есть лишь то, на что способен бегун и на что он не способен».