Олимпиец

Джил жила в Манчестере. Сперва меня удивила её речь: смуглое маленькое красивое личико — и северный акцент. Я‑то сам лондонец, и северные казались мне эдакими комиками; поэтому она сама и её голос как–то в моём понимании не сочетались. В общем, после травмы меньше всего меня интересовали девчонки; честно говоря, я совсем пал духом.

Как–то под вечер я пришёл в олимпийский ресторан. Выбрал время между обедом и ужином, чтобы ни с кем не встретиться, не разговаривать. Я поставил поднос на столик, сел и вдруг услышал её голос: «Как ваша нога?» Она сидела наискосок от меня, совсем рядом. Я её не заметил — в таком был состоянии. А заметив, совсем не обрадовался. Ни с кем не хотелось говорить. Да и кому есть дело до моей ноги? Я выпал, остался за чертой, следующая попытка через четыре года, так что какой смысл спрашивать о моей ноге? Но я заметил, что ей очень идёт розовая блузка — форма всех наших девушек, — она хорошо оттеняла её загорелые плечи; я видел, как она стройна и вполне округла, сильная, но не тяжёлая. Она была спринтером, бегала на 100 метров, выступала, кстати, совсем неплохо, пробилась в финал, но там была предпоследней или третьей с конца.

Я ответил: «Вроде получше». Наверное, тон был не самый дружелюбный, но такое уж было настроение — не до разговоров. «Я всё видела», — сказала она, — едва сдержала слёзы. Вы так хорошо бежали». Глаза мои вдруг снова наполнились слезами. Я наклонился над тарелкой и стал есть, чтобы она их не заметила. Я молчал, тогда она добавила: «Извините, что я вас расстроила, но, поверьте, я вас так понимаю». Мне стало совсем худо, хотелось встать и выбежать из ресторана, но и бегать я не мог, а выходить ковыляя, не доев, — это уж совсем дураком выставляться.

Так мы и остались сидеть: я старался не заплакать, а она — больше меня не расстраивать. И вдруг я понял, что не хочу, чтобы она ушла, даже испугался, что она уйдёт. Я заставил себя поднять голову и сказал первое, что пришло на ум: «На стадион сейчас поедете?» Глупее ничего нельзя было придумать, потому что предстоял финал на 1500 метров, и, чтобы его не видеть, я готов был оказаться за тысячу миль. Она посмотрела на меня как–то по особенному, помедлила, потом ответила: «Да, поеду». И я предложил поехать вместе.

Мы сели на местах участников, в середине, довольно низко, напротив пьедестала почёта. Наших там было немного, кто–то со мной здоровался, я чувствовал на себе их взгляды — надо же, пришёл смотреть финал, а кому–то, может, было интересно увидеть меня с Джил. Ко мне подошёл австралиец–барьерист, с которым я встречался в Кардиффе, и спросил: «Как думаешь, кто выиграет?» Как можно быть таким толстокожим? «Не знаю. Претендентов много», — ответил я, и сердце защемило — ведь я сам мог быть сейчас там и всех их обогнать.

Объявили забег, и на табло замелькали все имена, кроме моего. Будаи, Драйвер, Брэк, Манфред. Все они разминались в середине дорожки, потом у старта начали снимать спортивные костюмы, и я вдруг почувствовал, что видеть это — выше моих сил, опустил голову, чтобы не смотреть, и тут она взяла мою руку; её пальцы сжали мои, и это было по–настоящему приятно.

Я поднял голову — посмотреть на неё, а не на дорожку; по её глазам я прочитал: она понимает меня, сочувствует мне. Наши взгляды встретились, и слов не понадобилось — мы влюбились друг в друга.

Я будто принял наркотик или что–то похожее. Теперь я мог смотреть на бегунов, меня это больше не терзало, не жалило. Просто какие–то парни сняли костюмы и стоят полукругом, в разноцветных майках, потом раздался выстрел, и они побежали… Во время забега я несколько раз оглядывался на Джил и однажды поймал на себе её взгляд — она улыбалась мне хорошей, доброй улыбкой.

На финише первым был Бэрк, он здорово оторвался на последнем круге, а Драйвер сдался, не вытянул. Ему ещё повезло, что он пришёл вторым, отстал ярдов на пятнадцать. Но даже после финиша я всё равно оставался будто в дурмане и совсем не расстроился; и потом тоже, когда вручали медали, и Брэк стоял на пьедестале, где мог стоять я.

Вечером мы поехали с Джил в римский ресторан недалеко от реки, ужинали на свежем воздухе. По правде говоря, я не очень замечал, что твориться вокруг, потому что со мной творилось что–то для меня совсем новое — так сильно я ещё никогда не увлекался.

Помню, что мы стояли с Джил у парапета Тибра под сенью деревьев, смотрели на воду, молча держались за руки. Потом я её поцеловал. Когда я вернулся, мне сказали, что меня искал Сэм. Честно говоря, я напрочь о нём забыл.

«Ариведерчи, Айк! Вы увозите с собой тяжёлое воспоминание о Риме, но в нашей памяти останется образ молодого и пылкого спортсмена, полного сил, который приехал за победой, но проиграл, не будучи побеждённым; образ типично английского бегуна, высокого и стройного, с классическим профилем героя авиации двадцатилетней давности, настоящего олимпийца, который стремится к победе, но всегда в рамках чистой игры.