Олимп иллюзий

Но лишь только я поднялся по ступенькам, как ко мне вдруг подскочил Док и яростно, со всей силы ударил меня кулаком по лицу. И малиновый гул звонко, как от колокола, закачался в моей голове.

– Отвечай, кто есмь Беатриче?! – закричал он мне в самое нутро слухового прохода, где все еще раскачивалось и плыло стеганое колокольное одеяло.

– Китаянка?!

И он оглушил меня новым ударом своего тяжелого, как свинцовое ядро, кулака.

– Бывшая жена?!

Еще один громадный удар накрыл меня звонким малиновым ознобом.

– Сестра дона Хренаро?!

В каком-то иссиня-вафельном глубоком обмороке, среди каких-то африканских роз я повалился лицом вниз на белоснежные пододеяльники и, прорывая тонкие кружева, полетел вниз… прорывая кальсоны, малосольные огурцы, обрекая наивность маленьких свекольных мальчиков, издаивая козьих и черных шлагбаумообразных козлов… полетел глубоко вниз, в какую-то багряную раскаленную шахту, где навстречу мне уже свистело и мяукало, гикало и хохотало, и веяло чем-то ледяным, что я видел, да, видел, как в зрачки, да, в зрачки, как резью, да, как резью, ибо крошевом острым, да, крошевом мучительным, и как кто-то уже приоткрывал на порошках зеленоглазый, и как кто-то уже освещал светозарный, какое-то промерзшее до голубизны… И уже пело надсадно и гундосило в нос, и прижимало, как Солнце и Луну, чтобы дышать стало труднее, и назначало на длинных струнах, и встреча, да, налетала встреча, с Беатриче, да, налетала с Беатриче…

Глава 6 Пруст и Рембо

Поэт пишет для Музы, подобно Прусту или Рембо он преследует в себе идеальные цели. Каждый художник озабочен, прежде всего, поисками своего и только своего пути. Траектория же его поисков вторична. Пруст обретает время не в воспоминаниях о своей жизни, а в том, какие сущности он собирает. Он находит, прежде всего, трансцендентное знание о мире, а его «обретенное время» – всего лишь метки. Пруста притягивают идеальные сущности, и он отдается их притяжению, догадываясь, что, в конце концов, один идеальный образ просвечивает и через Жильберту, и через Альбертину, и через все другие его любови, среди которых могли бы быть и другие встреченные им женщины, как например, мадмуазель Стемарья или Андре, или даже сама герцогиня Германтская, как ими, быть может, была и его мать, и его бабушка. Потому что возлюбленная всегда одна и та же, как это постиг еще и его старший друг, узнавая в Одетте творение Боттичелли. Так разворачивается бесконечная линия – последовательность подаренных Марселю Любовей, его вечное возвращение. И Пруст – не гений памяти, он гений реальности, потому что для него все здесь и ничего нет там. Пруст – гениальный разгадыватель знаков. Задачу искусства он видит в познании, Пруст философ, надсмехающийся над претензиями логических построений; он верит лишь своим ощущениям и проясняет для себя их идеальность. И сама Муза помогает ему искать Себя. Он приходит к познанию, что все, что с нами происходит, даже если это и несет нам страдание и боль, имеет божественное происхождение, ибо так и только так могут донести до нас свое послание наши скрытые идеальные сущности, и лишь в горести этого пути можно обрести ту странную ясность, которая открывается нам в искусстве, которая только и остается нам в радость и в утешение. Нет ничего случайного в этом мире. То, что следовало бы назвать случайным, не должно задерживаться в памяти, ненужное и пустое, оно не должно и обретаться. Но из мимолетного впечатления от вкуса размоченного в чае пирожного «Мадлен» может вырасти воспоминание о Комбре – стране детства. И Пруст обретает себя, а не Жильберту или Альбертину, воспоминание о матери или о бабушке, он обретает и исполняет свое предназначение. Он разгадывает всю загадку широты жизни во всех ее, данных ему, проявлениях – и в ужимках светского салона Вердюренов, и в разговорах с бароном де Шарлю. Пруст пытается разобраться во всем случившемся, во всем происходящем, как это делает детектив, отделяя правду от фальши, а истину от лжи, выкристаллизовывая по крупинкам золото того, что есть, и не доверяя тому, что хочет только казаться. Пошлость, пронизанную глубокомысленными фразами, помпезную пустоту так называемого знания, с особой прозорливостью Пруст наблюдает в докторе Котаре, это медицинское светило материалистического мира наследует в свой «духовный мир» бестактности грубых причинно-следственных отношений с таблетками. Но даже и блестящий аристократ де Шарлю оказывается на поверку низменным, порочным извращенцем, которым управляет плоть, а не дух.

Но если все истины только здесь, и никаких других истин нет, то тогда зачем воображение? По Прусту для обретения реальности и познания себя достаточно лишь тонкого и разумного всматривания в свои ощущения, ему не нужен философский метод. Достаточно только Платоновской метафизики идей. Нет никакой другой жизни, и она и не нужна. Задача присутствия – принять свою собственную судьбу.