Олимп

Ночь издает неразборчивый звук, похожий на веселенький шторм на Эгейском море.

– Нужно посоветоваться со Старшими богами. Причем как можно скорее.

– Старшие боги… – Калека умолкает. – Крон, Рея, Океан, Тетис… Все, сосланные в ужасные бездны Тартара?

– Да, – подтверждает богиня.

– Громовержец никогда не позволит, – качает головой Гефест. – Олимпийцам запрещено общаться с…

– Так пусть он посмотрит в лицо действительности! – восклицает Ночь. – Иначе все закончится полным хаосом, и его правление – тоже.

Ахиллес поднимается на две ступени навстречу громадной черной фигуре, перехватив щит, словно для битвы.

– Эй, вы еще не забыли, что я здесь? И по-прежнему жду ответа на свой вопрос. Где Зевс?

Призрак наклоняется над человеком и тычет в него костлявым бледным пальцем, словно оружием.

– Допустим, сын Пелея, вероятность твоей гибели от моей руки равняется нулю; но если я распылю твое бренное тело на молекулы, на атомы, вселенной придется здорово потрудиться, чтобы подтвердить эту аксиому, хотя бы на квантовом уровне…

Мужеубийца ждет. Как он давно заметил, боги частенько несут ахинею, но если потерпеть, рано или поздно бессмертные начинают говорить разумно.

В конце концов голос носимых ветром волн произносит:

– Гера, дочь Крона и Реи, сестра и распутная невеста Повелителя Молний, заступница греков, готовая ради них на вероломство и кровопролитие, соблазном отвлекла Тучегонителя от его обязанностей, переспала со своим божественным братом и впрыснула ему под кожу Неодолимый Сон. Это случилось в огромном доме, где плачет верная супруга и ткет при сиянии дня, по ночам распуская работу. Ее прославленный муж не взял своего любимого оружия на кровавую жатву под стены Трои, но повесил на деревянный гвоздь в потайном чертоге за тайной дверью, подальше от глаз женихов и воров. Я говорю о луке, коего не натянуть никому иному; луке, способном пробить пернатой стрелой двенадцать топорищ либо вполовину столько же тел виноватых и безвинных людей.

– Спасибо за помощь, богиня, – говорит Ахиллес и пятится вниз по лестнице.

Гефест озирается и следует за ним, стараясь не повернуться спиной к исполинской эбеновой фигуре в развевающихся одеяниях. Между тем Ночь исчезает.

– Какого Аида она плела? – шепчет ремесленник после того, как залез в колесницу, активировал виртуальную панель управления и голографических коней. – Чья-то рыдающая жена, потайные комнаты, чтоб им пусто было, двенадцать топорищ… Похоже на бредни вашего Дельфийского оракула.

– Зевс на Итаке, – отвечает Ахилл в то время, как повозка набирает высоту, покидая твердыню и сумеречный остров, наполненный ревом и воем невидимых чудищ. – Одиссей мне сам говорил, что хранит свой лучший лук на родине, в секретном чертоге над сундуками, полными благовонных одежд. В лучшие дни я навещал хитроумного и видел эту диковину. Никто иной не может справиться с тетивой – так по крайней мере уверял меня Лаэртид; сам-то я не пробовал. И потом, это в его стиле – развлекаться после вечерних возлияний стрельбой по топорищам. А уж если нашлись охотники искать руки соблазнительной Пенелопы, герою будет куда приятнее целиться по живым мишеням.

– Дом Одиссея, Итака, – бурчит себе под нос Гефест. – Гера отлично знала, где спрятать усыпленного мужа. Ты хоть представляешь себе, что сделает Громовержец, если мы его там разбудим?

– Нет, но мы это выясним, – говорит быстроногий. – Можешь квант-телепортировать нас прямо на ходу, из повозки?

– Сейчас увидишь, – отзывается карлик.

В ту же секунду человек и бог исчезают. Опустевшая колесница продолжает лететь на северо-запад над Бассейном Эллады.

50

– Это не Сейви.

– Разве я утверждал обратное, друг Никого?

Харман замер на металлическом помосте гроба, якобы парящего в полной пустоте более чем в пяти милях над землей, за сотню ярдов от северного склона Джомолунгмы, и таращил глаза – хотя менее всего на свете желал бы этого – на застывшее лицо и нагое тело юной Сейви. Просперо стоял позади, на железных ступенях. Снаружи грозно ревел ветер.

– Очень похоже на нее, – признал девяностодевятилетний, пытаясь унять биение сердца. Высота и близость прекрасного трупа внушали чувство уязвимости, от которой делалось дурно. – Да, но Сейви уже нет, – прибавил мужчина.

– Ты уверен?

– Провалиться на месте, еще бы. Твой Калибан прикончил ее у меня на глазах. А после мы с Даэманом наткнулись на окровавленные объедки. Старуха давно мертва. И я никогда не видел ее такой молодой.

Обнаженная женщина, лежавшая на спине в хрустальном саркофаге, прожила от силы три-четыре года после первой Двадцатки. А Сейви была… древней как мир. Харман помнил, как он и его друзья – Ханна, Ада, Даэман – поразились при виде морщин, седых волос, дряхлого тела. Ни один из людей старого образца не встречался с явными приметами преклонного возраста ни до того, ни после. Хотя конечно: теперь, когда лазарет и его целебные баки уничтожены, к подобным зрелищам придется привыкать.