Ольга Ивановна

Устроившись в гостинице, отправляюсь на поиски улицы Веселой. Кто ее так назвал? Почему?.. Или правда сплошь живут на ней счастливые и веселые люди, или просто добрый человек, давший это имя, хотел, чтобы они жили так?..

До Веселой не так уж близко, ничем она от соседних, с более привычными и скучными названиями, не отличается. Все такие же деревянные домики с палисадниками, за которыми под белыми снеговыми шапками пригнулись задубевшие на холоду акации.

У окрашенного охрой парадного и тесовых Борот 93-го номера снег не только расчищен лопатой, но и подметен - ни соринки, ни снежинки, все ободрано редкой жесткой метлой. Хозяйка, а скорее всего хозяин - человек аккуратный, трудолюбивый и, должно быть, немножко скучноватый. Какие же глупости приходят в голову!..

Стучу в обитую войлоком дверь, прислушиваюсь.

Доносится какое-то шарканье, что-то падает - впечатление такое, словно там, за стеной, передвигают мебель; хочу постучать снова и отступаю перед открывшейся дверью.

На уровне моих глаз радостно вспыхивают большие синие глаза в удивленно захлопавших ресничках, на льняной голове алеет капроновый бант.

Выпустив крючок, славный человечек лет трех-четырех в зеленом трикотажном костюмчике и белых валенках, слезает с табуретки и, обознавшись, смотрит на меня со спокойным недоумением.

- Здравствуй. Как же тебя звать?

- Тома, - показав крупные молочные зубы, сообщает маленькая хозяйка.

- А мама где?

- На работе.

- А папа?

- На работе.

Утратив всякий интерес к моей особе, Тома оттаскивает от двери табуретку, садится за стол, подперев кулачками голову, и потешно вздыхает.

- А когда мама придет?

- Скоро. У нее завтра воскресенье.

- Завтра не воскресенье, Тома. Завтра среда.

- А у нее - завтра. У папы было воскресенье, а у мамы - нет.

- А тебе мама велела незнакомых пускать?

- Нет.

- Зачем же ты меня пустила?

- Я думала - мама, - честно признается Тома.

- Вот что, Тома, закрой за мной. Я похожу, а потом опять приду. И мама твоя как раз придет. Ладно?

- Ладно.

Возвращаюсь час спустя, полагая, что хозяйка ужо пришла, но открывает по-прежнему Тома. Она все так же проворно слезает с табуретки, придерживаясь за косяк двери, синие ее глазенки смотрят разочарованно, но ужо без удивления.

- Вот и я! - постукивая ботинками, бодро объявляю я и протягиваю кулек с подарками. - А это тебе.

Тома вскидывает на меня глаза, собираясь, кажется, произнести заученное слово благодарности, но из прижатого к зеленой кофточке кулька шлепается толстая, в нарядной обертке конфета, и тут уж не до формальной вежливости.

- Это все мне? - недоверчиво спрашивает Тома, высыпав на стол горку конфет и положив рядышком плитку шоколада.

- Тебе. Ешь на здоровье.

Пухлые с розовыми заплывшими ноготками пальцы опытно разворачивают обертку и замирают, - А ты кто?

- Дед-мороз.

Синие глаза на секунду округляются, и тотчас в них вспыхивают два золотых лукавых солнышка.

- Вот твоя и неправда! - Тома довольно хлопает в ладоши, с жестокой детской прямотой объясняет: - У деда-мороза - борода и усы, а ты лысый.

- Я приезжий дед-мороз, - отбиваюсь я. - В нашем сказочном царстве-государстве король приказал всех дедов-морозов постричь и побрить. Усатые-бородатые ему надоели, - Все ты шутишь, - снисходительно говорит Тома, поглядывая на конфеты.

- Ты ешь, ешь.

Между нами устанавливается полное взаимопонимание; я раздеваюсь, сажусь против Томы. Вкусно причмокивая, она сосет конфету и одновременно бережно разглаживает яркую обертку.

- Где твой папа работает?

- На машине. Он меня катает.

- А мама где работает?

- В больнице.

Дальнейшая беседа ничего нового к тому, что я знаю о моей корреспондентке, не добавляет. Ольга Ивановна Рыжова работает в больнице это мне известно из письма.

- А какая у тебя мама? - допытываюсь я.

- Хорошая, - предельно точно и исчерпывающе отвечает Тома, выдвигая пальчиком из обертки серебряную пластинку.

Вскоре от плитки остается три полоски; поколебавшись, Тома аккуратно заворачивает их.

- Это маме и папе, - с сожалением, но твердо говорит она. Руки у нее перемазаны, от коричневых губ к подбородку протянулись смешные клоунские усики.

- Придет сейчас мама, а ты замарашка. Давай умей емся?

- Давай, - охотно соглашается Тома.

В кухне чуть повернуться, но мы довольно благополучно протискиваемся к медному сияющему рукомойнику, зажатому в простенке между русской печью и столиком для стряпни и посуды. Я ставлю Тому на табуретку; держа головенку над тазом, она послушно и доверчиво прижимается ко мне, от светлых волос исходит незабытый запах детской чистоты, тепла. Сорок лет - пора, когда собственные дети уже выросли, как-то незаметно отдалились, и пора, когда вот такое доверчивое прикосновение чужого ребенка вызывает вдруг снова острое желание понянчить маленького...

Тома с удовольствием вытирает полотенцем свою симпатичную порозовевшую мордочку, когда в комнате раздается встревоженный женский голос:

- Дочка, ты где? Почему дверь открыта?