Олег Меньшиков

Омовение Калигулы подобно последним часам в жизни приговоренного к смерти: чистая рубашка, чистое тело, щедрая трапеза. Император сам дает себе команду - вперед! Вперед, что бы там ни было! Свое слово он успел сказать. Свое презрение и неприятие мира, униженного и оттого безгранично пошлого в представлении Гая Цезаря, он сумел выразить! Он понимает и то, что фигура его масштаба, его напряженной идеи и сверхнапряженной воли не может совместить себя с большинством. Такое возможно только избрав компромисс. Герой Меньшикова для этого слишком радикален и бескомпромиссен. Единственное, что для него реально,- его непреклонное "нет" узости окружающего мира.

В который раз думается в связи с этим о Достоевском: "Ну так представь же себе, что в окончательном результате мира этого Божьего - не принимаю, и хоть знаю, что он существует, да не допускаю его вовсе. Я не Бога не принимаю, пойми ты то, я мира, им созданного, мира-то Божьего не принимаю и не могу согласиться принять. Оговорюсь: я убежден, как младенец, что страдания заживут и сгладятся, что весь обидный комизм человеческих противоречий исчезнет, как жалкий мираж, как гнусненькое умышление малосильного и маленького, как атом, человеческого эвклидовского ума, что, наконец, в мировом финале, в момент вечной гармонии, случится и явится нечто до того драгоценное, что хватит его на все сердца, на утоление всех негодований, на искупление всех злодейств людей, всей пролитой ими их крови, хватит, чтобы не только было возможно простить, но и оправдать все, что случилось с людьми, - пусть, пусть все это будет и явится, но я-то этого не принимаю и не хочу принять! Пусть даже параллельные линии сойдутся, и я это сам увижу: увижу и скажу, что сошлись, а все-таки не приму..."

...Один из критиков, писавших о спектакле, назвал Калигулу Олега Меньшикова Антихристом, покаранным за его злодейство, и Христосом, добровольно приемлющим свой крест. В финальной сцене актер ближе к подвижничеству Христа. Не романтическому, а рожденному крушением своих основ.

В центре сценической конструкции спектакля (художник Энар Стенберг) огромная круглая площадка, своего рода стол, покрытый ярко-белой, плотной тканью. Площадка-стол ставится на обод. На этой плоскости появляется в ожидании смерти распластанный император, бедный Гай Цезарь...

Из книги Светония "Жизнь двенадцати цезарей":

"Херея подошел к нему (Калигуле.- Э. Л.) сзади, ударом меча глубоко разрубил ему затылок с криком: "Делай свое дело!" - и тогда трибун Корнелий Сабин, второй заговорщик, спереди пронзил ему грудь... Он упал, в судорогах, крича: "Я жив!" - и тогда остальные прикончили его тридцатью ударами - у всех был один клич: "Бей еще!"28

И в спектакле полумертвый Калигула хрипит: "Я жив..." Потом прикушенный язык. Стынущее бледное лицо. И детская трогательность невинного мальчика...

Мальчик мертв. Мир не изменился. Мир остался таким, каким и был. Его боль осталась неутоленной, его беды и несправедливости - неисцеленными.

Но пережитое во время спектакля "Сцены под крышей" было очищением для тех, кто страдал с Калигулой, ненавидя его и, кажется, любя... Трагедийное очищение, которое не парализует сознание, не обезволивает человека. В "Калигуле" Олег Меньшиков блистательно рассказал об одном, еще одном, пережитом его героем "романе крушения". Далее многое, сделанное им в театре и кино, будет опираться на встречу с Альбером Камю и мальчиком, который хотел луну с неба, хотел того невозможного, что, быть может, и делает человеческую жизнь самоценной.

МИР ПОСЛЕ ПОРАЖЕНИЯ

Начинающий режиссер Александр Хван пригласил Олега Меньшикова на главную роль в картину "Дюба-дюба" после того, как увидел его в "Калигуле". В то время шли кинопробы, и Хван не мог остановить свой выбор ни на одном из претендентов. Как и многие отечественные режиссеры, Хван плохо знал актерский цех, искал исполнителей, можно сказать, вслепую, опираясь на рекомендации разных людей. К счастью, кто-то назвал ему фамилию Меньшикова, до того режиссеру неизвестную. Посмотрев "Калигулу", Хван послал Меньшикову сценарий и пригласил на встречу.

В то время мы с Хваном работали над сценарием "Вуаль Анжелины". В основу был положен знаменитый русский литературный анекдот начала нашего века: история Черубины де Габриак. То был псевдоним, придуманный Максимилианом Волошиным для прекрасной русской поэтессы Елизаветы Дмитриевой, подруги Волошина и Николая Гумилева. Под именем Черубины де Габриак она печатала свои стихи в известном журнале "Аполлон", став легендой в литературно-художественных кругах Санкт-Петербурга. Дмитриева призналась только через три с лишним месяца в этой интриге, приведшей к довольно драматическим последствиям.

Пишу об этом потому, что после встречи с Олегом Хван предложил мне изначально писать одну из главных ролей - роль поэта Алексея Тучкова (его прототип - Гумилев) для Меньшикова. О судьбе этого сценария речь впереди...

Пока же я читала сценарий "Дюба-дюба", предваренный Хваном пылкими словами: "Это шекспировская трагедия..."