Олег Меньшиков

Только Калигула не замечает, что игра в эксперимент все больше и больше захватывает его, перерастая в смысл его дней. Он ненавидит ложь в своем окружении, да и во всех других - ложью эти люди пытаются придать себе некую иллюзорную значительность. Калигула разрушает их иллюзии и вместе с этим - сам себя еще более других. Хотя бы потому, что ему куда больше дано. Постепенно императору становится уже нечего разрушать в своем несчастном существе.

Игра стала исступленной страстью. Подчинила себе. Калигула превращается на самом деле в мнимость. Но поскольку надо чем-то жить, он внушает себе новую великую идею: отныне он выше богов. Отныне для него нет никаких преград, запретов в желании реализовать свою идею. Только скорее, скорее, скорее... И тогда невозможное, наконец, станет возможным.

Сумасшедший Калигула несомненно очень умен. Меньшикову, если хотите, вообще не дано играть тупых, глупых. Мешает его человеческая природа, его ирония и самоирония, он на это не способен. Не лишен этих черт и Калигула, но они все больше и больше ему не в помощь. Чтобы стать совершенно и от всего свободным, чтобы окончательно уничтожить в себе жалость, страдание, все еще имеющую место (все реже и реже) тоску после очередного содеянного им зла, потому что только так можно подняться над богами в разумении императора, он истребляет себя. Его душа - как луг, вытоптанный копытами промчавшегося табуна. Серо, плоско, ни травы, ни цветов. Все мертво...

Умерщвление человеческого начала сближает Калигулу с нашим бесчеловечным временем. Способность перешагнуть, сознательно и нацеленно, через незыблемые нравственные нормы стало драматическим принципом сегодняшних хозяев жизни конца XX века. От случайных проступков до чудовищных злодеяний.

Не клоню к тому, что история римлянина Гая Цезаря зовет или звала к покаянию современников Олега Меньшикова. Не стоит упрощать. Спектакль Петра Фоменко и игра исполнителя главной роли с предельной полнотой обнажали корни извечной вседозволенности, охватывающей человека, заражающей все его представления, искажающей его поступки, ведущей к смерти духовной, после чего смерть физическая кажется даже счастливым исходом.

Такова смерть Калигулы - мрачно-ироничная. В ней нет суда, осуждения или примирения с миром и самим собой. Его смерть лишена ощущения прощания с жизнью, потому что жизнь уже давно иссякла для него.

Но Калигула жаден к жизни!

Для Камю очень существенны в пьесе взаимоотношения Калигулы и его любовницы Цезонии. Смерть Друзиллы - смерть первого юношеского чувства. Она заставляет Калигулу впервые ощутить свое бессилие перед верховной волей и толкает к поединку с ней. Цезония появляется позже - зрелая матрона, умная, сильная, любящая императора почти материнской любовью.

Более того, она (по Камю) видит в Калигуле праведника. С одной стороны, это бред, истинно женское заблуждение относительно любимого мужчины. А с другой, быть может, великая женская мудрость, неподвластная холодному анализу.

Из книги Светония "Жизнь двенадцати цезарей":

"Цезонию, не отличавшуюся ни красотой, ни молодостью и уже родившую от другого мужа трех дочерей, он (Калигула.- Э. Л.) любил жарче всего и дольше всего за ее сладострастие и расточительность: зачастую он выводил ее к войскам рядом с собою, верхом, с легким щитом, в плаще и шлеме, а друзьям даже показывал ее голой. Именем супруги он удостоил ее не раньше, чем она от него родила, и в один и тот же день объявил себя ее мужем и отцом ее ребенка. Ребенка этого, Юлию Друзиллу, он пронес по храмам всех богинь и, наконец, возложил на лоно Минервы божеству растить ее и вскармливать"25.

Беспристрастный и временами суровый свидетель Гай Светоний Транквилл подчеркивает, что именно немолодая, некрасивая Цезония (она погибла вместе с Калигулой, зарубленная центурионами сразу после убийства императора) вызывала у Гая Цезаря чувства, какие он ни к кому другому из близких ему людей не испытывал. Очевидно, Камю опирался на это, создавая портрет той, которая умеет любить невзирая ни на что. В ее глазах Калигула поднят на такую вершину, где Цезония находит ему оправдание, что бы он ни совершил. Быть может, только она - единственная! - проникает за пределы видимого, конкретного, добираясь до тайного обоснования поступков императора, до движущих им стимулов. Поэтому он может признаваться Цезонии в том, о чем больше никому на свете не скажет. Поэтому он добр с ней, по крайней мере, она так считает. Он дает ее сердцу силы, с которыми невозможно спорить. Цезония существует в том эмоциональном пространстве, когда человек недоступен для элементарной, наглядной логики. К тому же, подсказывает Камю, бог Цезонии - Тело.