Олег Меньшиков

Пусть Гончаров настойчиво указывал на сходство Чацкого с Герценом и особенно с Белинским. У Меньшикова и его молодой труппы иные приоритеты. Дело не в нашем "негероическом" времени, о чем без устали говорят и пишут. У каждого времени - свои герои и свои идеалы. Но поколение, которое почти с малых лет существует в катаклизмах перестройки, непреходящих крушений во всех сферах, в отсутствии объединяющей идеи, поколение это, естественно, не может и не хочет жить, "делая жизнь" с великих борцов за общественное благо. В том числе и российских. Улице Рылеева в Москве вернули прежнее название - Гагарина, в честь князя, которого никто не знает. Улица Герцена вновь стала Большой Никитской. Даже Пушкинская переименована в прежнюю Большую Дмитровку. Поколение существует одним днем, ориентируясь на самих себя, на собственные возможности. Одни эти возможности обращают в практические результаты, иногда ничем не брезгуя. Другие по-своему ищут идеального - в религии, в искусстве, в служении ближним и дальним. Но в любом случае отринув то, к чему звали их предшественников.

Меньшиков хорошо чувствует воздух времени, воздух конца 90-х. Он выводит на сцену наивно распахнутого миру Чацкого, которому предстоит порвать с толпой, чтобы уйти тем, кем он должен бы стать. Станет ли? Кто знает. Меньшиков ищет ответ в многоточии. Чацкому еще предстоит узнать, что перед ним стена, которую ему не пробить. Только слегка поцарапать, хотя сам он будет истекать кровью от столкновения с монолитом. И все же меньшиковский Александр Андреевич Чацкий во временных рамках спектакля останется единственно светлым лицом в хороводе монстров, в чем, на мой взгляд, режиссер и актер Олег Меньшиков смыкается с Грибоедовым. Сокрушенный, изгнанный, оболганный, отвергнутый, его Чацкий впервые задумается о себе - как о части мира. Меньшиков не предлагает "служения обществу" своему герою. Но ратует за благородство - какой бы нелепостью, к тому же совершенно беззащитной, оно не казалось для всех остальных.

У Чацкого Олега Меньшикова ласковое, нежное сердце, и "каждое биение" в нем "любовью ускоряется". Когда он просит у Софьи ответной любви, надеясь разлучить ее с Молчалиным, то ссылается не на преимущества своего ума, нет... Он увлеченно говорит о своей страсти, о чувстве, о пылкости его. Кажется, любовь - именно любовь - делает его сумасшедшим в эти минуты, и благородство Чацкого в том, что он способен от любви с ума сойти.

Этот донкихотик, которому очень скоро придется сражаться,- но не с ветряными мельницами. С окаменелостями. Во втором акте, поставленном сильнее и выразительнее первого, начнется бал уродов, которые таковыми себя, естественно, не считают. Напротив, каждый из них убежден в собственном совершенстве, превосходстве над другими, теми, кого он с удовольствием презирает. Что в принципе всех здесь и роднит.

Меньшикова много упрекали за отсутствие индивидуальных черт в персонажах второго плана в гостях Фамусова. Но второй план - это всегда фигура-абрис. К тому же для режиссера важнее всего была общность, сходство прочно застывшей массы. Как бы ни относились они друг к другу, в главном все равно сойдутся, сговорятся, согласятся в единодушном отрицании того, что выходит за берега течения их дней.

Съезд фамусовских гостей еще и смотр, почти как на параде. Художник по костюмам Игорь Чапурин (известный московский модельер) следует стилю начала XIX века. Дамы в платьях а-ля Директуар, пастельных, мягких тонов, иногда вспыхивающих золотистыми вкраплениями. Колористически выделена Софья - ее платье ярче, что-то переходящее в оранжевый, почти до пламенного. Она хозяйка, она должна обращать на себя внимание. Если глубже - то именно в ее устах впервые прозвучат слова о безумии Чацкого, ею будет зажжен злой огонь, в конце концов отчасти губящий и ее саму. В ней точка отсчета, от нее потянется, будет расти, разрастаться, становиться едва ли не ощутимой нить глупой и подлой выдумки. Той, что в финале окончательно разведет Чацкого с нею, с ее гостями. С силой, величина которой ему только тогда откроется. И отторгнет от прошлого.