У Мити почти по-детски заинтересованный взгляд, в нем что-то от надежды, вдруг услышит: "Хоть час, да мой..." Тогда можно продолжать играть в футбол. Оставаясь джентльменом, каким все время выглядит Митя. Кроме удара Кирику. Ан - нет! Оправдываться придется Мите, когда Котов станет своими очень сочными словами называть все, чем Митя занимался за рубежом: "...как тайный агент сдал нам восемь!.. Восемь высших чинов белого движения. Это с твоей помощью их похищали, привозили сюда и расстреливали как контрреволюционеров и врагов трудового народа". Ледяное равнодушие сползает с Мити. Он чуть отступает от Котова - ему надо видеть лицо комдива, так отступают после внезапного удара. Но именно Котов вербовал его, угрожал. Лишил дома, родины, женщины. И теперь смеет чувствовать себя правым! Подтекст, ранее передаваемый актерами взглядами, нюансами в интонации, не пересекаясь в прямом диалоге, умышленно от этого уходя, подтекст, тайное тайных их взаимоотношений становится явным. Они почти лицом к лицу - большой, сильный, могучий, непробиваемый Котов и хрупкий, невысокий Митя, в своем элегантном европейском костюме. Кажется, из судьи его превращают в обвиняемого? Все идет совсем не по правилам. Митя взвинчивается с каждой секундой. Где его интеллигентность, сдержанность? Где его потаенное чувство превосходства, позволившее явиться к Головиным? А оно, между прочим, вело его - хозяина судьбы комдива, пусть на короткое время, как он себе это представлял...
Митю жалко. Как никогда до этого. Его жалеешь больше, чем комдива, напомнившего, что мог Митя не соглашаться, не становиться предателем, а поступить как мужчина: застрелиться... Мог бы... И поступил бы достойно, уйдя чистым и честным... Но ушел бы в двадцать четыре года, когда так хочется быть... Любить... Ушел бы, не зная, что жить теперь ему придется гораздо больнее, мучительнее, чем пережить короткое мгновение добровольной смерти.
Меньшиков не оправдывает Митю, точно зная, что сам Митя не уверен в том давнем его решении, но ищет снисхождения к слабости. Мне кажется, и это впервые в системе взаимоотношений Меньшикова с его героями. "Мне обещали, а я поверил! Мне сказали: "Сделай, и мы тебя пустим обратно!.. А потом обманули. Обещали больше не трогать, но обманули и все отняли. Ты отнял: жизнь, любовь, Марусю, профессию, Родину, веру - все!.." Все верно, забыл только сказать, что и душу отобрали, размели, выжгли. Остались обуглившиеся крохи. Остановиться Митя уже не может. Звучат истерические, визгливые ноты. Он теряет ориентиры, не в силах оставаться в границах из-за неодолимости Котова. Его доводы, собственно, уже исчерпаны. Странно вздрагивают плечи как перед рыданиями, дрожат губы... Митю несет - иначе бы он понял, сколь унижен в эти минуты самим собой более всего. Особенно, когда станет напоминать Котову о своем благородном жесте, предупреждении об аресте, чем нарушил служебную инструкцию... Что-то вроде: "А кто вам деньги одолжил, когда у вас кошелек украли!" Дворянин уподобил себя кухарке. И опять понапрасну. "Кто Котова посадит? - удивляется Митиным бредням Котов.- Героя революции и легендарного комдива?.. Кто?.."
Но он все-таки приходит, час очень короткого торжества Дмитрия Андреевича. При последних словах Котова ему становится легче; светлеет (если можно сейчас об этом говорить) его лицо. Пианист нечто подобное не раз уже слышал. Наконец-то! Он почти успокаивается, улыбается, рисуя Котову картинку из ближайшего будущего "легендарного комдива": "Вот это я тебе припомню, когда ты, ползая в собственном дерьме, дней через пять подпишешь добровольное признание, что с 1920 года являешься японским шпионом, а с 23-го еще и германским, что ты еще и диверсант, и организатор покушения на товарища Сталина! А не подпишешь, тебе напомнят, что у тебя есть жена и дочь!"
Это запрещенный удар. Пианист им обучен на службе в органах. Он точно бил под дых Кирика. Теперь вроде бы точно дает под дых Котову, заговорив о самом дорогом для него... Но сам Митя только жалок: ясно, что советская машина смолола его начисто. Вертлявый паяц, гаер, он получает оплеуху от мужика Котова и уходит, опустив плечи, чуть-чуть пошатываясь, но не от боли. От бессилия. Похожий на рваную тряпичную куклу. Митя добит.
...Вскоре после выхода на экран "Утомленных солнцем" мне посчастливилось в очередной раз пересмотреть одну из самых моих любимых картин - "Леопард" Лукино Висконти. В эпизоде, когда Танкреди (Ален Делон) уходит в последний, должно быть, раз от своего дяди, князя Салины (Берт Ланкастер), Танкреди снят со спины. Стройный красавец Делон словно скукоживается на глазах, сутулится, сгибается. Руки сцеплены за спиной, шевелятся нервные пальцы. Это уже не знатный итальянский аристократ: маленький клерк или притихший буржуа... От гарибальдийца, потомка знатного рода ничего не осталось.