Олег Борисов

«Заставив Борисова работать над ролью Подколесина, — считал театровед Сергей Цимбал, — учителя, можно сказать, заведомо толкнули его на полемику с собственными актерскими задатками. Плодотворность подобной полемики подтверждается не скоро, но считается, что она в любом случае расширяет внутренний диапазон актера… Тому факту, что Борисову было, как говорится, на роду написано влезать в характеры, далекие от прожитого и пережитого им самим, удивляться не приходится. Примененный учителями Борисова педагогический прием не так уж, вероятно, хитер и нов, и, может статься, не надо было о нем упоминать, если бы он не сработал в актерской жизни Борисова по-новому. Уже в зрелые годы актер прибегал к этому приему, стараясь в иных случаях уйти от пренебрежительно резкой манеры держать себя, от своей холодноватой актерской лапидарности. Он-то догадывался, что ими никак не исчерпывается его актерская натура, что резкость движений и пластическая сдержанность только разные проявления его в главном неделимой, напряженной и пытливой внутренней жизни».

В одной из сцен того студенческого спектакля Олег, которому в работе над этой ролью приходилось наступать «на горло собственной песне» — подвижности, искрометности и, конечно же, несовместимой с образом Подколесина вспыльчивости, — лежал на диване и разглядывал седой волос, а сзади подкрадывался Миша Давыдов — Кочкарев: «Ну, ничего, пошутил…» По словам Борисова, Давыдов играл Кочкарева лучше, чем он — Подколесина. Когда появлялся Миша, Олег злился, что он играет его роль — ведь сам Борисов получил Подколесина «на сопротивление». Герасимов говорил: «У тебя шило в одном месте, надо бы его вынуть…»

В середине 1980-х Давыдов заходил к Олегу в мхатовскую грим-уборную, и они вспоминали студийное время. «Знаешь, почему ты стал таким артистом? — задавал Миша вопрос Олегу и сам же на него отвечал: — Тебе удавалось анализировать себя с разных сторон, просчитывать все невозможные варианты, я же останавливался на одном — что лежало на поверхности. А помнишь, как педагоги говорили про нас „Хороший курс… а способнее всех Давыдов“?» 14 мая 1987 года Михаила Давыдова похоронили на Ваганьковском кладбище. «Пришло много людей, — записал Борисов в дневнике, — но говорить особенно не хотелось: и так понятно, к чему все идет… Миша четвертый с нашего курса».

В школьном танцевальном кружке, занятия в котором Олег некоторое время с удовольствием посещал (по той же самой причине, какая привела его в кружок художественной самодеятельности), ему говорили, что у него — ни много ни мало! — есть, вспоминал Борисов, «наклонности к героическому мужскому танцу». Маленькому ему говорили в школьном кружке: надо идти учиться танцам, но какое там хореографическое училище — в селе. Олег же был прыгучий, танцевал действительно неплохо. В одном из первых своих спектаклей в Киеве — «Учителе танцев», — когда его ввели на роль слуги Белардо (ввели после всего лишь трех полноценных репетиций), 22-летний Борисов танцевал так, что все диву давались. А уж когда играл Кохту — главного героя в комедии «Стрекоза» Марии Бараташвили, — то в классических кавказских ичигах такие па на носочках выделывал — профессиональным грузинским танцорам на зависть. Невесомость, подвижность, которую не всегда мог уловить глаз, легкость сродни с балетной — Борисов был неподражаем.

«Мы с Борисовым, — вспоминала Наталия Тенякова работу с Олегом, игравшим в спектакле БДТ „Выпьем за Колумба!“ молодого гения, изобретателя с признаками мании величия, — танцевали, а из зала казалось, что парили над землей — то „разлетаясь“ на тысячи мелких осколков, то снова „собираясь“ вместе. Я танцевала в комбинезоне телесного цвета, как будто голая, а он — в белом халате, с острой бородкой, в непроницаемых темных очках. Борисов от природы был легким, пластичным, с сильным элементом музыки и в душе, и в теле…»

В Школе-студии танцами в его группе занималась Мария Степановна Воронько. «Когда, — рассказывал Олег об этом замечательном педагоге, — она танцевала со мной в паре, задыхаясь, произносила целый монолог: „Вы хоть и не Ермолаев, а от души — атитюд!.. Вы хоть и не Мессерер, а от всего сердца — плий-э!.. Вы хоть и не Лепешинская…“».

Когда Борисову предложили работу в народном танцевальном коллективе, — это после Школы-студии МХАТа! — а он почти согласился, «чтобы как-то зацепиться за Москву», Мария Степановна «схватилась за голову и чуть не сорвала свою накладную косу». «„Что с вами, Олег? — вспоминал Борисов ее реакцию на почти уже принятое им решение. — У вас же симпатичное личико (надо заметить, немногие мне это говорили), не то что мое — лошадиное! Хотите по секрету? В балете у всех что-нибудь лошадиное: личико, ягодичная мышца… Это же ваш любимый Чехов сказал: ‘На лице у нее не хватало кожи: чтобы открыть глаза, надо было закрыть рот — и наоборот’. Чехов наверняка балетных в виду имел…“ Говорила это женщина, фанатично служившая своему делу. Я нередко вспоминал ее уроки…»