Оле Бинкоп

— Ты, словно солнышко, днем и ночью согреваешь мою будку.

Аннгрет молчит.

— Прости, я не хотел тебя обидеть!

— И откуда только у тебя берутся эти льстивые слова?

— У меня их много, но сейчас я все позабыл. Если бы ты как-нибудь вечерком пришла ко мне на пасеку!

— Я хочу к тебе прийти.

17

Мечты. Но жизнь превзошла их. Тот летний день, что свел их вместе, был воскресным днем. Оле сидел на озере с удочкой. Было это перед сбором меда — пора сухого хлеба с луком для пасечника. Жужжанием и пением были полны прибрежные заросли. Аннгрет, отталкиваясь веслом, неторопливо вела плоскодонку. Она проверяла отцовские верши, расставленные на щуку. Оле, браконьер, увидев Аннгрет, столкнул удилище в воду, точно хотел отогнать лягушек от водяных лилий. Неожиданность прорвала плотину его влюбленного молчания.

— Ты одна рыщешь по озеру, как лебедушка без лебедя.

Аннгрет запрокинула голову и расхохоталась.

— Не похож ты на лебедя, который со мной совладает.

Слово вылетело, не поймаешь… Оле бросился в воду и поплыл к лодке. В глазах Аннгрет блеснуло сладострастие. Когда он схватился за борт, она замахнулась на него веслом.

— Ты что? С ума сошел?

— Лебедушка всегда бьется, покуда лебедь ее не одолеет.

Оле опрокинул лодку.

— А ну, бейся, кусачая лебедушка!

Выловленные щуки скользнули обратно в воду. Аннгрет с остановившимися от испуга глазами вынырнула меж листьев кувшинок. Она уцепилась за Оле и, как русалка, потянула его за собою на дно, в бурый лес корней. Оле хватил Аннгрет по голове, да так, что она потеряла сознание. Своеобразное объяснение в любви.

— Ты спас мне жизнь, теперь делай со мною, что хочешь, — проговорила Аннгрет уже на берегу. И Оле сделал с нею, что хотел. Он был неуклюж, и его поцелуи походили на укусы.

Через восемь дней Аннгрет призналась: у нее будет ребенок. Оле как с ума сошел, наточил свой нож и побежал резать ивовые прутья для плетеной колыбельки. Ребенок в будке! Вот это здорово!

— Но ты меня не захочешь, если я скажу тебе то, что знаю, — проговорила Аннгрет.

Оле уставился на ее виски в тоненьких синих прожилках — как мрамор.

— Скажи, что ты знаешь, и я еще неистовее буду тебя желать!

Аннгрет была растрогана. Правда, сказала она не то, что хотела сказать:

— Отец хотел отдать меня за нелюбимого. Если я выйду за тебя, он не даст мне приданого.

Подумаешь, горе! Какое ему дело до этого сундука с приданым?

Он плетет зыбку из ивовых прутьев и плетет новые улья из соломы. Птицы, пчелы и листья на деревьях славят в песнях его достойный труд. Судьба милостива к нему сверх всякой меры. Вечером он на руках несет Аннгрет через лес на пасеку. При этом он поет, и песнь его бесхитростна, как любовный крик оленя.

— Ну, побежденная лебедушка, как живется нашему малышу?

— Я чувствую, что ему хорошо. Отлично даже!

Буйные ночи и тихий шелест деревьев. Крик оленей в полнолуние и трубный глас журавля по утрам, как сигнал побудки. Семь дней по капле сплываются в неделю.

И опять Оле спрашивает:

— Как живется нашему малышу?

— Я его не слышу.

— Ты сама шумишь, может, от этого.

— Нет, я больше его не слышу.

Холод. Аннгрет не подпускает к себе Оле. Он этому не удивляется. Он достаточно насмотрелся на зверей под вольным небом. Так, видно, надо.

Но потом Аннгрет исчезла на много дней. Появившись вновь, она сказала:

— Выходит, я не принесу тебе в дом ни приданого, ни ребенка.

Оле с тоскою взглянул на свою будку.

— Но я хочу тебя такой, какая ты есть.

18

Оле и Аннгрет поженились. Благословения им никто не дал — ни родители Оле, ни родители Аннгрет, даже Антон Дюрр не пожелал пойти в свидетели.

— Не буду я помогать связывать тебя по рукам и ногам, в наше-то время. Оно ведь еще невесть чем обернется.

Оле не понимал его речей. Для него весь мир состоял из черных глаз и девичьих волос, от которых пахло озерной свежестью, из дня и ночи, из луны и солнца.

Молодая чета поселилась в двух комнатках на чердаке крестьянского дома. Они их сняли и в них угнездились. А тепло, не доданное железной печуркой, возмещала кровать.

Прежде чем наступил новый сбор меда, в Германии и в деревне произошли большие перемены. Гром литавр и барабанная дробь оглушили страну. Многие крестьяне в Блюменау приготовились к маршу, натянули сапоги, испытали возможности своих непривычно обутых ног, надавав пинков учителю — социал-демократу, который не пожелал внушать своим ученикам, что немецкая культура распространяется до самой Африки. Пинок достался еще и скототорговцу явно еврейского вида, платившему крестьянам-беднякам за их скот больше, чем конкурирующая сторона. Не был обойден пинком и начальник почтового отделения, при звуках «Хорста Весселя» не вынувший рук из кармана. Пинок нашелся и для бургомистра Нитнагеля, не сумевшего сказать, куда выехал Антон Дюрр. Только пастору ничего нельзя было поставить в вину: пастор накануне переворота читал лекцию, сопровождавшуюся демонстрацией диапозитивов, о некой организации, именуемой «Стальной шлем», в устав которой входила маршировка.