Октябрь, который ноябрь

Группа квартировала на Пушкинской, в этом доме Алексей Иванович бывал и в былые, спокойные времена. Болтовня о литературе и политике, вино, дамы, тщащиеся казаться интеллектуальными до интересности. Танцы… Боже, какой ерундой занимались?! А время неумолимо уходило, вело к этим снам, к этим свинцовым ледяным рассветам…

Алексей Иванович на миг закрыл глаза и кошмарный сон немедленно вернулся. Школьный двор, выборы в волостное земство, боль, грязь под коленями, запах смазанных сапог и собственный крови. Голова вздрагивает: влево-вправо, влево-вправо. Лапы с грязными ногтями держат за ворот как нашкодившего мальчишку, пихают в загривок, удерживают коленопреклоненным. И пощечины… Кажется, тьма их. Нос уже кровоточит, а этот… палач, убийца, мразь, лишь чуть щурится и бьет. Неуверенно гогочут за спиной зрители, громче, громче…

Осмыслить невозможно, до чего чудовищно. Да, был чуть выпивши, в скверном настроении. Но ведь спровоцировал ссору тот лощеный. Черт возьми, разве он из пролетариев, из мужиков? Так унизить на глазах у всех, сволочь, ах сволочь! Обдуманно, изощренно. Бедняжка Вера стояла, зажав себе рот, не верила своим глазам. Он и сам не верил, чувствуя как содрогается разум в хрусткой коробке черепа. Влево-вправо. А смешки все громче. И почти все ведь вокруг знакомые, савкинские мужики: Егорыч, молоденький матрос Милонов, Мишка Адрианов, все свои, кроме этого… лощеного большевика.

— Кончилось ваше время, господин бывший барин. Не раззевай пасть на народ. Не раззаевай!

А Вера молчала, когда торопливо шагали к дому, он все нагибался на ходу, тер грязные колени. Тщетно. Все кончено.

Он уехал из Савкино тотчас. Сменил брюки, схватил деньги. Разговаривать не мог, горло сжимало ледяными клещами, губы распухли. Кинулся к зеркалу, трясущимися руками сбрил бородку. Открылся непристойное голое лицо: бабий рот с лопнувшими губами, огромный красный нос с жирными запятыми ваты в ноздрях. Хотелось застрелиться немедля. Вера стояла у буфета, по-прежнему зажимая рот, а глаза старушечьи, с такими у паперти сидеть.

Он уехал, бежал, малодушно и торопливо, так и не сказав ни слова, оставив Веру без копейки. В поезде курил на площадке. Подошел господин в офицерской бекеше, попросил огоньку.

— Давно вы из госпиталя? — машинально спросил Алексей Иванович, обратив внимание на странную манеру незнакомца держать папиросу.

— Да уж давненько, — усмехнулся тот. — Что значит писательский глаз, мгновенно углядели.

— Нет здесь никаких писателей!

— Как угодно, Алексей Иванович. Узнать вас трудно, но я дважды видел вас в Москве, а память на лица у меня неплохая. Но как вам будет угодно, время для литературы не самое лучшее, тут не возразишь. Я вас об ином хотел спросить. В Москву направляетесь, так? Но судьба империи ведь не там решается…

Алексей Иванович понимал, что вербуют. Но это было спасение. Смыть позор, навсегда содрать с себя шкуру жертвенного агнца. Отомстить. И повернуть судьбу страны. Еще не поздно.

Запомнив легкий адрес и пароль, он ехал в Петербург. Надеясь… На что надеясь? Черт его знает. Стало легче — сразу и значительно. Конкретная цель — вот что нужно избитому и униженному русскому человеку…

— С добрым утром, дорогой вы наш Алексей Иванович! — приветствовал возившийся на кухне с примусом Шамонит. — Сейчас поставлю чай. Ах, нам бы денщика, а лучше горничную. Как вы думаете?

— Думаю, что сальности с утра — дурной тон, — вяло сообщил Алексей Иванович.

— Ну-ну, отчего вы так серьезно, — ухмыльнулся Петр Петрович. — Теперь нам отсиживаться неизвестно сколько, скучно же, честное слово. Кстати, Грант пулеметы еще ночью вычистил. Что значит конструктор — ни часа без винтов и отверток!

— Просто счастье, что вы как химик не лезете ковырять патроны, — молвил бывший писатель и направился в уборную.

Он брился, разглядывал в зеркале свое узкое, породистое лицо. Барское, нервное, мелкопоместное. Бритый подбородок еще оставался непривычен. Возможно, стоит отпустить эспаньолку по примеру Шамонита? Выглядит тот щегольски, с первого взгляда нравится женщинам. Что за глупейшие мысли?! Этак и к найму смазливых горничных перейдешь. Денег много, продукты берем не торгуясь. И это в голодном городе. Осталось только баб покупать. Мерзость какая! Война. Теперь и здесь, в столице война. Сколько мерзких жизней забрано сегодняшней ночью? Восемь, десять, дюжина, больше?

Бывший литератор, обладатель трех премии Императорской Петербургской Академии наук «за словесность», швырнул салфетку, взял флакон одеколона и крикнул в коридор:

— Петр Петрович, за газетами еще не посылали?

— Нет, дворник где-то шляется, распустился лакейский пролетариат.

* * *

Борька пулей слетел по короткой полуподвальной лестнице, ощупью забарабанил в дверь. Отперли, мальчишка ввалился из пахнущей кошками тьмы в сумрак, благоухающий получше — кашей и стружкой. Сорвал с крупной, стриженной ежиком головы картуз, бахнул им об пол:

— Постреляли! Гады! Военно-революционный комитет на Выборгском шоссе! Всех насмерть!