Октябрь

— Бери табуретку, поговорим по душам, — он отложил листок. Страничка в три линейки по косым показалась Тимошу знакомой, но, занятый более важными делами, он не придал этому значения.

— Что же ты молчишь, понимаешь, — строго спросил Кудь, — это я тебя как представителя снарядного цеха спрашиваю.

— Меня? — подвинул табуретку к столу Тимош.

— Ты тут один представитель. Коваль приходил, рассказывал. А ты молчишь.

— Да о чем рассказывать, Семен Кузьмич?

— Коваль знает, а ты нет? Растяжной в вашем цеху или где?

— Да что о нем говорить — обыкновенный человек.

— Обыкновенный, пока глаз за ним. Отвернись, — завод на сковородки пустит.

«Неужели Антон не побрезговал — донес на товарища!» — подумал Тимош.

— В Ольшанке был? Растяжного видел? — продолжал допытываться Кудь.

— Никакого Растяжного там не было.

— А на подводе кто в сене прятался? В кожушке?

— Дался вам этот кожух.

— Кожух! А лишний ящик винтовок кто привез?

— Ну, привезли.

— Это что — подарок? Как полагаешь? Или, может, кто-то вооружается, по ярам ховается? Почему белого света испугались?

— Да при чем тут Растяжной?

— А я вот тебя и спрашиваю.

— Ковалю приснилось, пусть он и докапывается.

— Приснилось — не приснилось, а мы не допустим, чтобы на заводе бандитское гнездо прикрывали. Направляю тебя к Павлу.

— К Павлу?

— Да. С которым в Ольшанке был. Мандатов никаких писать тебе не стану — бумаги под рукой нет и печатку еще не сделали. На словах скажи: направляют, мол, меня с шабалдасовского завода в отряд по борьбе с бандитизмом. Комитет, мол, и все рабочие спрашивают, когда дело с ольшанским оружием распутают.

— Ладно, — Тимош хотел сказать «дядя Кудь», запнулся, пригладил чуб, сказал: —Слушаю, товарищ Кудь, — и поспешил на Ивановку.

Тимоша поразила тишина, водворившаяся на квартире Александры Терентьевны: окна распахнуты, но не слышалось ни песен, ни споров.

Отворившая дверь Александра Терентьевна поглядывала растерянно:

— Опустел наш улей, — проговорила она, пропускал Тимоша в горницу. Руденко вошел в большую комнату, увидел осиротевшие полки:

— Уехала?

— Еще днем. Он и вещи ее перенес.

— Кто это — он?

— Известно кто.

— Левчук?

— А кому еще. Он у них главный.

— Иван с ними?

— Про Ивана не знаю. Заикнулась было — куда там: и не спрашивай.

— А Павел где?

— Да у нас сегодня собрание всего железнодорожного района. Это тут по соседству, в театре, возле вокзала. Да что ты стоишь, гость что ли— свой человек, не жди приглашения, — Александра Терентьевна отобрала у Тимоша шапку, — присаживайся по старинке кипяточку похлебать.

— Мне с Павлом говорить надо.

— А где же ты его найдешь? Собрание раньше восьми не начнут. Это еще сколько времени. Погоди, может сюда заглянет.

— Я на Никольскую пойду.

— И там сейчас никого нет. Все в разгоне. Не знаешь что ли ихнюю жизнь. Посиди, а то тоска в пустом доме, — Александра Терентьевна спешила накрыть на стол, — днем у нас весело было, собрались ребята, прямо с митинга, со знаменами. Полный двор. Песни, споры. А он появился — всех разогнал.

— Кто это — он?

— Да кто — мышиный жеребчик.

— Как вы сказали, Александра Терентьевна? — Тимош всматривался в лицо старухи, точно стараясь разгадать хитрые письмена времени, сложное сплетение морщинок у глаз, следы прожитых лет, передуманных дум, горестей и невзгод.

— Да так и сказала — жеребчик. Прилетел, расшумелся. Будем ломать старый уклад, будем раскрепощать женщину, понесемся вперед, давай ломать утюги и кастрюли — все на Никольскую! А нашим что — дело молодое, только скажи. То было собирались к железнодорожникам на открытие молодежного рабочего клуба, а то уж и не до клуба. Айда на Никольскую. Тут такое поднялось — кто за Левчуком, кто против — все разлетелись. Одна я из всей молодежи осталась…

Александра Терентьевна принялась разливать в чашки кипяточек. Тимош подвинул стул на привычное место за гостеприимным и еще недавно шумным столом.

— А вы, Александра Терентьевна, разве против раскрепощения женщины?

— Ты что говоришь, глупая твоя голова, — строго глянула на парня старуха, — где же видано, чтобы разумная женщина была против раскрепощения женщин. А только и другое понимать надо: кто раскрепощает? Это тоже, милый мой, немаловажный женский вопрос. Он, подлец, троих уже раскрепостил — на Кирилло-Мефодиевском кладбище голубушки успокоились, совершенно от всего освобожденные. Теперь которая на очереди, спрашивается? Душой болею, Агния мне по ночам видится.

— Почему вы с ней не поговорите?

— А ты много разговаривал? Да разве ей можно хоть слово сказать — порох, спичка. Легче керосин в печку лить. «Вы, бабуся, ничего не знаете, вы, бабуся, ничего не понимаете!» Только ты ей ничего не говори, Тимоша. Может, Иван слово закинет. На Ивана надеюсь, — Александра Терентьевна стала торопливо, звеня ложечкой о стекло, размешивать пустой кипяток; потом подняла голову — старый литейщик со стены смотрел на нее со снисходительной суровостью.

— Он меня из Питера привез. Я ведь питерская, — кивнув литейщику, тихо проговорила старуха. И так же тихо, заговорщицки, Тимош откликнулся: